Том 6. Созревание плодов. Соляной амбар

Пильняк Борис Андреевич

– убит, убит,

– пропал без вести,

– ранен,

– убит, убит, убит, убит…

«Пропал без вести» в военной терминологии – это не то, чтобы на самом деле пропал человек без вести, – это: упал снаряд, и от человека нельзя собрать ни рук, ни ног, ни головы, пропал без вести, – снаряд засыпал человека землей, некогда отрывать, пропал без вести, – загнаны люди в болота и топи Мазурских озер, утонули, пропали без вести… «Ранен» – это понятно. Оторвало ногу – это понятно. «Контузия» – сотрясло мозг и разрушило нервную систему – это понятно. «Убит» – это тоже понятно.

– Камынские, чертановские, игумновские… Затем, через год от начала войны и до конца' войны,

на Камынск поползли – на телегах со скарбом, пешком, на крышах и на буферах поездов – и тоже по инерции пошли к воинскому начальнику – «беженцы».

В июле Четырнадцатого года вокруг Камынска горели леса, солнце вставало и опускалось в зловещем дыме лесных пожаров, – и пожары не потухали ни осенью, ни зимой, целые годы, – горела империя. Мимо Чертанова проходили железнодорожные шпалы. С ревом и гиком, с лошадьми и с артиллерией, мчали сначала поезда на запад. Затем поезда заскрипели, замедлились. Затем люди поехали на крышах поездов, на буферах, на подножках, туда и сюда. Затем люди пошли пешком вдоль железнодорожных шпал, туда и сюда. Вдоль шпал пошла – империя, в ночных кострах, в каторжных песнях, – империя

Иванов Нефедовых и Нефедов Ивановых, Евграфов Сосковых, Шмелевых, Коровкиных, Криворотова… В Чертанове остались одни подростки и одни женщины, малое количество стариков, – к ним приползли «беженцы», одни подростки и одни женщины, малое количество стариков. «Беженцы» не знали, что им делать. Чертановские – также не знали, что делать. Кроме мужчин, чертановские отдали войне и империи – лошадей под пушки, скотину на мясо. Без лошадей и мужчин, чертановские бессильны были вспахивать земли, хоть на иных лоскутьях наделов женщины, вместо лошадей, впрягались в плуги и сохи. Стало не хватать ни хлеба, ни картошки. Исчезли серебряные деньги. Исчезнул чай. Исчезнул ситец. Исчезли сапоги. Не хватало соли. Не хватало сахара.

Исчезнул керосин. Дрова из лесу в сельцо и в Камынск надо было возить на себе, на салазках. И не было семьи, в которой не был бы – «годен!» – и не был бы или убитый, или пропавший без вести, или раненый. Вдоль шпал Российской империи и по оврагам около шпал, по Российской империи, кроме «беженцев», пряталось полтора миллиона дезертиров. У шпал и в оврагах за шпалами горели костры, и среди живых и идущих начинали валиться в сыпном тифе и в голоде поистине пропавшие без вести…

Казармы камынской караульной команды помещались в старинном доме против «Классов Либих», – не известно, когда этот дом строился, при Алексее иль при Петре, старое царево кружало… У отца смерти Феодосия Лавровича Федотова и у Ивана Ивановича Криворотова было очень много работы: голые, затылок в затылок стояли мужчины-новобранцы и те, которые дважды и трижды были уже в окопах, были ранены, залечивались и снова шли в окопы. Город Санкт-Петербург – это проспекты и перспективы, блестящие, как гусарская сабля, – там жили император, гвардия, чиновники, немецкие банкиры. По прямым перспективам ползли туманы. Империей правили – императрица Александра и божий наперсник, безграмотный распутник и гипнотизер, Григорий Распутин. Императрица была чистокровной немкой, – она отказывалась от Дарданелл, – Распутин и она готовили сепаратный мир с Германией, намереваясь развешать на телеграфных столбах всех тех членов Государственной думы от капиталистов, которые хотели Дарданелл, то есть продолжения войны, – императрица хотела развешать их по столбам тех российских губерний, которые послали их в Думу в качестве охотников на Дарданеллы, – это был заговор Распутина, друга немцев, и Александры; члены Государственной думы Милюков, Львов, Пуришкевич, прочие – вместе с Англией хотели уничтожать немцев и хотели Дарданелл, – они, как французы, боялись императрицы, – Львов, Милюков, Пуришкевич, английский посол Бьюкенен, французский посол Палеолог, – и они сговаривались – убить Распутина, Александру и Николая, чтобы воевать с немцами, – это был заговор капиталистов.

Пуришкевич убил Распутина, репетируя убийство императрицы. По санкт-петербургским прямым перспективам ползли туманы. Туманы кружили фантазиями головы господ от феодалов, Распутина и Александры, и головы капиталистов, господ Пуришкевича, Львова, Бьюкенена, Палеолога. А в самом Санкт-Петербурге на окраинах, а во всей громаде Российской империи жили реальные люди, в первую очередь рабочие и крестьяне, которые сидели в окопах, которые ползли по шпалам, которые на женщинах пахали землю… На окраинах в Санкт-Петербурге было очень много рабочих, и всюду в Санкт-Петербурге было очень много крестьян, переодетых в солдатскую шинель.

Климентий Обухов отбывал ссылку. Из ссылки он написал однажды Анне, легальное письмо:

«…Ты спрашиваешь о конце Печорина в „Герое нашего времени“? – Плохие романисты, действительно, не зная, что делать с персонажем, убивают его, и это плохо для романа. К Лермонтову это не относится. Судьба персонажа, введенного в роман, должна быть разрешена закономерным его развитием, а стало быть, и закономерным развитием романа, не случайностью. Печоринская смерть – не случайность. Но разреши, однако, продолжить мысль, она пришла мне вчера на лесорубке. Если роман кончается гибелью всех персонажей сразу, у романа в таком случае – казалось бы – механический конец. Ты пишешь, что судьбы многих наших камынцев прерываются бессмыслицей, Исаак Шиллер, брат милосердия, убит, Коцауров, офицер, убит, Миша Шмелев, Георгиевский кавалер и калека, чертановцы развеяны по миру… И тем не менее думается мне, что может быть – и должен быть – такой роман, где механическая смерть всех его героев будет самым закономерным концом. Это в том случае, если роман посвящен эпохе, которая гибнет закономерно. Одарил ли романист иль не одарил персонажей знанием того, что они жили в ситуации и поддерживали ситуацию, которая гибельна, – статистика смертей является закономерностью гибели ситуации. Эта мысль пришла мне вчера. Здесь на севере крестьяне от времени до времени вырубают леса, выкорчевывают корни, палят сучья – и пашут новую землю. Сейчас здесь, как и везде, мужчин нет, но жить надо, и мы, ссыльные, помогаем, как можем. Эту неделю я рубил лес. Нету ни одного дерева, чтобы оно в совершенстве повторило другое. У деревьев в этой сплошной и непроходимой тайге закономерная судьба состоит в том, что каждое дерево растет до ста лет, осыпается шишками, подгнивает, валится, гниет, удобряет землю, на его месте появляется новое. И вдруг в лес пришли двадцать три ссыльных мужчины, чтобы помочь крестьянским женщинам. Каждое дерево в отдельности – от столетнего кедра до малой сосенки – умирает под нашими топорами и пилами – так скажем – безвременно. Но мы все дальше и дальше выкорчевываем деревья, – и это уже закономерность. Судьба отдельного дерева – второстепенна. Весною сюда на землю проглянет солнце, которого никогда здесь не было, вместе с солнцем придут крестьянские рабочие руки и здесь родится хлеб… Это не касается чертановцев, – но и не они же герои романа. А Кошкин, Коровкин, Бабенин, Аксаков, Верейский, отцы и дети, герои романа, – они – „закономерность“…»

…Иван Иванович Криворотов войной и империей был очень недоволен – даже по лично его касавшейся причине. Считая себя «критически мыслящей личностью» и дожидаясь «разумного большинства», – тем не менее Иван Иванович, получая жалованья без эмиритурных сто пятьдесят семь рублей пятьдесят семь копеек, каждый месяц откладывая в казначейство пятьдесят семь рублей пятьдесят семь копеек, – рассчитывал в 1920-м году, скопив достаточные деньги, купить именьице, разводить йоркширских свиней и жить на старости лет ни от кого не завися. Это было жизненной мечтою Ивана Ивановича. И с мечтою получалось явно неладно, несмотря на сверхсильную в пользу войны – по набору солдат – работу Ивана Ивановича. Сразу после войны в казначействе исчезло золото. Иван Иванович по знакомству ходил к заведующему казначейством, –

Иван Иванович понимал разницу между звонкой монетой и бумагой, – просил заведующего казначейством вернуть ему его золото, – собирался закопать золото в саду в кубышке. Заведующий казначейством Порфирий Петрович конфиденциально по знакомству сообщил, что, во-первых, почему Иван Иванович не приходил раньше, другие поспешили и им заведующий сделал, что мог, по знакомству, – а, во-вторых, все оставшееся золото затребовано в город Казань на покупку вооружения. Иван Иванович пробовал получить свои капиталы хотя бы серебром, но исчезло и серебро, замененное почтовыми марками на толстой бумаге с изображением императоров разной стоимости. Ивану Ивановичу становилось ясным, – все жизненные сбережения, трудовые сбережения – гибнут, гибнет жизненная мечта. В голову лезли догадки, что – еще в молодости сделана была роковая ошибка – в том именно, что он, Иван Иванович, поверил императорскому режиму. Сын Андрей, который совершенно «отбился от рук», ничего не признавал в империи и кричал «долой войну!» – сын оказывался правым, к недоумению родителя. Родитель ждал было победы над немцами, а с победой дело у царя не выходило. В немногие досуги от военных наборов Иван Иванович садился с карандашом за подсчеты, – оказывалось, если бы он не копил, он мог бы каждый год ездить на отпуск в Крым, на Кавказ, в столицы, даже в Швейцарию, – сын его мог бы учиться музыке и изучить как следует иностранные языки, о чем мечтал отец, чего не позволил отец сыну именно из экономии на будущее, и что, может быть, спасло бы сына от тех «ужасных идей», которые «отравляли» его. От подсчетов разбаливалась голова и становилось совершенно тоскливо: немцы придут – все погибло, революция придет – все погибло, – царь победит – но это ж вообще гибель, к тому времени, когда он усядется на Дарданеллах, страна с голода передохнет, – и вообще – тоже, царь, прости Господи!..

Недоволен империей был даже Сергей Иванович Кошкин. Он давно уже перестал пить коньяк за дороговизной и пил самогон, который гнала ему любовница-Машуха в кухне за печкой. Никто ничего не строил, леса из лесов вывозить было не на чем. Сергей Иванович приходил к Ивану Ивановичу, отводил душу, рассуждал:

– Иван, средний, с образованием, устроился земгусаром во всероссийский союз городов, я его туда продал за лес. Так. А Василия, старшего, – я ему все дело хотел оставить, – пристроить я не успел, не успел купить ему места, – сам полез в вольноопределяющиеся, офицерских погон ему захотелось, – убили. Так… Я пять ночей подряд навзрыд ревел, я ему дело хотел оставить, старший по хозяйству, – я ведь тоже человек. Теперь посмотрите кругом, чем пахнет? – покойниками в самогоне. Так. В лавку сегодня посылал, – нет ни табака, ни спичек. Так. Соль и хлеб друг от друга прячут… Не дорогонько ли это выходит из-за царской любви к союзникам и из-за сербских братушек?! Ты, Иван Иваныч, придешь ко мне, мы только-только за обед собрались, щи с наваром, – не то, что Машка, – Анна Потаповна в один голос с ней тебе скажут, – «уж не обессудьте, мол, только-только из-за стола, запах еще не прошел, всё поели!..» – Я, конечно, жмот, был им, есть и буду… Был в Москве, верные люди сказывали: рабочие собираются делать революцию, сковырнуть царя. Сашка-императрица с Распутиным хотят с немцами мириться. Милюков хочет ответственного министерства. Надо полагать, что-нибудь да будет. Надо полагать, – революция. Ведь это же – конец свету. И – скажу тебе прямо, Иван Иванович, – надо спасаться, – случись революция – не к кадетам побегу, как раньше, а к есерам. Так и знай. И тебе советую. Кого я больше черта и немца боюсь – это большевиков… Ах, сукин сын, прости Господи, – это я-то царя-то, – чего, прости Господи, суккин сын наделал!., ведь умом раскинуть: быть революции!., ведь если прямо сказать: свету конец!..

В сложнейшем положении оказался – и тем не менее являл примеры оптимизма – Карл Готфридович Шмуцокс. Сын Леопольд вместе с матерью обучался в Германии и был мобилизован в германскую армию. Герр Шмуцокс находился в Камынске, когда началась война, – и моментально тогда, быстрее чем Бабенин собрался его арестовать, как врага отечества, – моментально уехав в Санкт-Петербург, отрекся Шмуцокс от германского отечества, исходатайствовал себе русское подданство и вернулся в Камынск с военными заказами, – и вернулся не из Санкт-Петербурга, а из Петрограда, не герром Шмуцоксом, а – господином Быковым. Быков объявил себя националистом, заняв без малого коровкинское место в Камынском отделении михайло-архангельцев, вступив в теснейшую дружбу с подполковником Цветковым. Быков переоборудовал фабрику, работал на оборону, кровью страдал от неудач российского воинства, возносил истинно русскую душу Распутина…

Распутина убили в декабре 1916-го года. Газеты в те дни утверждали, что союзники шлют новые запасы вооружения и новою весною немцы будут биты. Мужское камынское население переоделось в военную форму. Отпускные и раненые офицеры, истерически веселые, ходили с вечеринки на вечеринку в солдатских лазаретах у сестер милосердия, богатых ректификованным спиртом и цыганским пением. Водку в трактире Козлова продавали чайниками. Газеты о смерти Распутина сообщили глухо, называя Распутина «некоим лицом» и пряча его за букву «Р». Исходил декабрь, дни были коротки, в серых морозах. Камынск жил в глухих слухах и в неизвестности, в шепотах. Оконца по вечерам светили тускло из-за отсутствия керосина, но не потухали глубоко за полночь. Почти поговоркою стало милюковское, – «что это, глупость или измена?» – и даже офицеры встречали друг друга не – «здравия желаю» – но – «что это, глупость или измена?!» – остря таким образом. Рождество ж, святки, новый год проводили до исступления весело – или старались проводить весело до исступления, – в отчаянном медицинском спирте, в браге, на маскарадах и на балах: не было человека, который не ощущал бы, что за темнотою ночей, за снегами пространств – лежат – от Балтийского моря до Черного – от Черного до Каспийского – окопы, истекающие кровью. Новый год встречали в Дворянском клубе. Законодателем в Дворянском клубе был – молодое поколение – доброволец, дважды георгиевский офицер с золотым оружием, многажды раненный герой и победитель женских сердец, остряк и кутила – кавалерийский ротмистр Ипполит Афиногенович Разбойщин. Новый год встречали по подписному листу – не на деньги, а на продукты натурою. Больница, лазареты, ветеринарная амбулатория, аптека и полиция обязаны были натуральным спиртом. Сергей Иванович Кошкин вызвался доставить домашнюю «бархатную» брагу. Офицеры во главе с Разбойщиным пили и танцевали. Отцы города пили, ужинали и играли в карты. Иван Иванович Криворотов в партии за преферансом играл с князем Верейским, с Павлом Павловичем Аксаковым и с Николаем Евграфовичем Бабениным. Сергей Иванович Кошкин опился брагою собственного своего изготовления, скандалил, плакал и предрекал гибель всему.

Ночью, прощаясь на перекрестке с коллегами-офицерами, Ипполит Разбойщин сказал:

– Сегодня я здесь, завтра я на фронте, убит!.. Мне сам черт нипочем, предположим, я заразился сифилисом, – так черт ли мне в сифилисе, если меня завтра убьют… а если я жив останусь, – если я жив останусь, так с радости мне и сифилис не страшен!..

Ночью, прощаясь с Павлом Павловичем Аксаковым на перекрестке, Иван Иванович спросил торжественно:

– Что это, глупость или предательство?

– Не знаю, – ответил Павел Павлович.