Том 6. Заклинательница змей
Шрифт:
— И с креста снимем, — сказал Горелов. — Друг мой, она любит вас, вы — ее. Вот основное. Все остальное надо подчинить этому. Как это сделать, мы обдумаем. Самое простое и разумное, — я дам ей развод. По моей вине, конечно, чтобы ей не было помехи повенчаться с вами.
Абакумов молча пожал ему руку. С горьким упреком чему-то он подумал: «Надо мне радоваться? А эти долгие, долгие годы, — невыносимо долгие».
Но больно было думать, что эти долгие годы прошли спокойно, мирно, почти счастливо. И никто в эти долгие годы не думал о том, что ошибка изуродовала нежную ткань жизни. Может быть, только одна испытывала
Горелов заметил его грустный вид. Сказал:
— Ну что ж, мы поделимся: мне прошлое, вам будущее. Кто выиграл от этого дележа, подсчитаем на том свете.
И они еще долго сидели, разговаривали, пили. Принесли еще бутылку вина и осушили ее. Уже занималось утро, когда они наконец разошлись.
На другой день, когда работа на фабрике кончилась, Вера пошла не домой. Она повернула совсем в другую сторону.
Бледнолицые, осыпанные белою фарфоровою пылью, устало расходящиеся домой товарищи были сегодня как-то особенно жалки ей. Когда она приостановилась у ворот, она посмотрела на них глазами постороннего наблюдателя. Она вспомнила похороненных в этом году товарищей, умерших от чахотки. Каждому из них было меньше сорока лет. Теперь эти тихо идущие, негромко переговаривающиеся люди все казались ей обреченными на раннюю смерть.
Улитайка спросила ее:
— Куда ты, Вера?
Вера приостановилась. Сказала:
— Улитайка, пойдем мимо нашего дома, скажи маменьке, что я пошла к Разину, к Ивану Гавриловичу.
Любопытная Улитайка взмолилась было:
— Возьми меня с собою, Верунюшка!
Но Вера так решительно сказала:
— Я одна пойду, а ты не забудь маме моей сказать, — что Улитайка не решилась спорить. Только проводила Веру долгим, любопытным и завистливым взглядом.
По пути с Верою никто не шел, — фабричная слободка вся вытянулась в одну сторону от фабрики, — и скоро Вера осталась одна и негромкие разговоры ее усталых товарищей затихли за ее спиною. Когда она пошла по узкой тропинке через скошенное поле вверх от Волги к видневшейся невдалеке роще, через которую ей надобно было пройти, выражение ее лица переменилось. В глазах ее была и тоска, и решительность, и какая-то совсем не идущая к ней боязливость. Но Вера шла быстрою и уверенною походкою, — поле, роща, проселок через ниву с колосящеюся рожью, перелесок, опять луга, высокий берег Волги, вновь повернувшей сюда свое течение, и перед новою рощею невысокая ограда, ворота, калитка, за оградою на холме среди сада полускрытый деревьями дом, цель ее пути. Верино сердце сильно забилось.
Она немного постояла перед калиткою. Все было тихо и здесь, снаружи, и за оградою. Калитка была не замкнута. Вера толкнула ее, вошла в сад, приперла за собою калитку и остановилась в тени старых берез, распустивших над дорожкою множество тонких веток, перепутанных, несущих листья только ближе к воде и потому наполовину голых. Здесь Вера с беспокойным вниманием посмотрела вдоль садовых затененных дорожек.
Девочка лет четырнадцати, веселая и сильно загорелая, с садовыми ножницами в руках, показалась на повороте одной из дорожек. Потряхивая густыми, подстриженными у плеч черными волосами и улыбаясь сдержанно, девочка остановилась перед Верою. Оправляя лямочки голубого
Досадуя сама на себя за свое странное смущение, Вера наконец спросила, дома ли Иван Гаврилович и можно ли его видеть. Девочка ответила негромко:
— Отец здесь, в саду. Пойдемте, я вас проведу.
Ее тихий голос был очень мелодичен и вовсе не казался слабым. Зачарованный тишиною этого сада, он звучал с мерною ясностью, ровно настолько громко, чтобы собеседница услышала ее, только одна она. Но казалось, что, если бы Вера стояла на неизмеримом от нее расстоянии, в груди этой девочки достало бы силы добросить до Веры кристально-чистые звоны слов.
Девочка шла немного впереди Веры и говорила:
— Слава Богу, в этом году сад наш чист, не видно ни личинок, ни гусениц. Птицы поклевали немного вишен, но это ничего, от них все-таки больше пользы, чем вреда. Вот видите, на дорожке следы кротовых нор, — это тоже не опасно для сада. Бог и кроту дал разум на то, чтобы уничтожать злых вредителей и помогать человеку обратить землю в светлый сад. Затем и живем на земле, чтобы сделать ее земным раем. Только сами-то мы еще этого рая недостойны.
— Человек — царь земли, — сказала Вера, улыбаясь учительному тону девочки, и ясной ее улыбке, и яркой солнечной радости, озлатившей ее лицо, и шею, и плечи, и руки, и ноги.
Девочка приостановилась, глянула на Веру. Губы ее улыбались, вишнево-алые, все тою же вечною улыбкою, когда она сказала, — и уже улыбка эта казалась печальною:
— Да, царь, но только один человек и есть на земле, да и того толпа распинает, — человек Христос Иисус, наш небесный Царь и Спаситель.
— Наши друзья говорят, — сказала Вера, — что христианство — суеверие, полезное для богатых, чтобы держать бедных в покорности и смирении.
Черные, страстно-солнечные засверкали девочкины глаза, и она с живостью возразила:
— О, ваши друзья говорят это по неведению! Читайте Евангелие и читайте всю Библию, как читают благочестивые англичане. Там для страждущих и обремененных — великое утешение, для богатых и сильных — гроза и огненный гнев. Из бдолаха, золота хорошего, слили безумные золотого тельца, но с высокой горы пришел пророк и раздробил тельца. Золото, ливан и смирну принесли мудрые к яслям, где лежал Младенец Иисус, а гонителя фараона проклял Бог! и с колесницею, и с воинством покрыл волною морскою.
Так говорила девочка, в восторге и вдохновении сочетав разные сказания святой книги в одну быстро льющуюся огненную импровизацию. И когда при последних словах она подняла руки, чтобы отстранить перед Верою, — хозяйка, никогда не способная забыть любезной заботы гостеприимства, — нависшие над дорожкою спутанные, упругие ветки, так величественно и стройно было это движение, как будто это был ангел, показывающий дорогу. Сладким томлением наполнилось Верино сердце.
«Поцеловать бы легкие ноги, — думала надменная красавица, — да испугаешь милую девочку».