Том 6. Зимний ветер. Катакомбы
Шрифт:
— Высокооктановая, — подтвердил Петр Васильевич. — Имеются все основания предполагать. Я, собственно, за этим и приехал. Надо навести справки, проверить. Есть сведения, что до первой мировой войны какие-то чудаки даже производили в районе Одессы специальные изыскания. По-моему, к этому делу имел отношение наш Африкан Африканович. Помнишь нашего Африкана?
Лицо Колесничука сразу просветлело, как бывало каждый раз, когда они начинали предаваться воспоминаниям. Наш Африкан! Конечно, он его помнил. Как он мог забыть этого чудака-историка, самого незлобивого, кроткого и самого умного
— Небось старик уже давно сыграл в ящик? — сказал Петр Васильевич небрежно.
— Представь себе, жив.
— Что ты говоришь! Сколько же ему лет?
— Годов семьдесят пять. Еще крепкий старик. — Глаза Колесничука тепло засветились. — Как же, как же, наш Африкан!
Ему приятно было говорить о старике Африкане Африкановиче. Ведь он был такой же достопримечательностью города, как памятник дюку де Ришелье или Воронцовский дворец. На миг Колесничук вспомнил гимназию, товарищей, гимназистика Петю Бачея, однажды запоровшегося на уроке истории, когда проходили Древнюю Грецию. Золотистый луч упал в его смятенную душу и наполнил ее теплым светом. На миг он забыл свои невзгоды, ужас своего положения, разлуку с Раисой Львовной, бронзовые векселя… Но тотчас лицо его снова омрачилось.
— Плохо нашему Африкану… — сказал он со вздохом.
— А что такое?
— Не сошелся с оккупационными властями. Отказался читать лекции в университете по их программе. И они его, представь себе, выгнали, как собаку! И знаешь, где он сейчас служит? Ты не поверишь! Сторожем в Археологическом музее. Простым, обыкновенным сторожем — на пятнадцать марок в месяц. Как тебе это нравится? — Колесничук с горечью произнес эти слова и вдруг спохватился, что слишком явно не выдержал своей роли. — Впрочем… — поспешил он прибавить назидательным тоном и закрутил свои густые усы, — впрочем, я его не одобряю, нашего Африкана, так как он своим поступком проявил крайнюю нелояльность… Гм… да… крайнюю нелояльность… — И Колесничук строго, но вместе с тем заискивающе посмотрел на Петра Васильевича с таким чувством, словно он опять наглотался помоев. Вдруг его глаза остановились, остекленели, лицо пошло багровыми пятнами, и он обеими руками взялся за конторку, как бы боясь потерять равновесие.
Дверь задребезжала, в магазин быстро вошел господин в канотье, с портфелем под мышкой, отвел Колесничука в сторону, и они заговорили по-румынски.
— Буна зиуа, домнуле Колесничук.
— Буна зиуа, домнуле Флореску.
— Че май фачь?
— Мулцумеск.
— Авець де гынд сы акитаць датория?
Петр Васильевич с трудом верил своим ушам: Колесничук бодро лопотал по-румынски. Когда он успел научиться? Боже мой! Какие дела могут быть у Колесничука с этим явным жуликом, который время от времени сверкал фальшивыми брильянтами и хлопал рукой по портфелю? О, как низко пал Жорка Колесничук!
К сожалению, Петр Васильевич не знал румынского языка. Если бы он его знал, он понял бы, что господин в канотье — палач, а Колесничук — всего лишь его невинная жертва. В переводе на русский язык их разговор
— Здравствуйте, господин Колесничук.
— Здравствуйте, господин Флореску.
— Как поживаете?
— Спасибо.
— Платить собираетесь?
— Господин Флореску, будьте великодушны! Вы меня разоряете.
— Это меня не интересует. Я хочу знать: будете ли вы платить? Сегодня понедельник, завтра вторник, послезавтра среда. Если в среду до закрытия биржи я не буду иметь от вас деньги, тогда я опротестую ваши векселя и буду описывать ваш магазин, вашу квартиру и все имущество.
— Господин Флореску!..
— Я сказал. До свидания.
Господин Флореску коротко приподнял канотье и, на этот раз даже не выпустив на прощанье из-под своих зловещих бровей брильянтовых пучков, хлопнул дверью. Колесничук безмолвно смотрел ему вслед мутными, неподвижными глазами. Пот струился по его воспаленному лицу.
— Вы видите, что делается, мсьё? — вдруг произнес он с блуждающей улыбкой. Он был так расстроен, что даже на миг потерял память — забыл, что перед ним стоит бывший Петька Бачей, а отнюдь не какой-то «мсьё». Впрочем, он сейчас же очнулся и ужасно смутился. — Ум за разум заходит, виноват… — сказал он жалобно. — Господи боже мой, что же это делается? Грабеж среди бела дня!
Как ни был Колесничук в эту минуту противен Петру Васильевичу, все же он возбудил в его душе нечто похожее на жалость.
— Что случилось?
И Колесничук, забыв, что теперь они, в сущности, смертельные враги, рассказал Петру Васильевичу историю с векселями, умолчав, впрочем, о многих ее подробностях.
— Понимаешь, — говорил он, растирая обеими руками голову, — векселя бронзовые, а я обязан почему-то по ним платить. А не заплачу — пустят с молотка все мое имущество. Ты же юрист, Петя, может быть, ты что-нибудь тут понимаешь?
— Да тут, брат, и понимать нечего. Ты сделал на векселях передаточную надпись?
— Ну, сделал.
— Свою подпись поставил?
— Ну, поставил. Ведь, кажется, так полагается? Во всяком случае, Моченых сказал, что полагается.
— Он тебе правильно сказал. Полагается.
— Вот видишь!
— Ничего я еще пока не вижу. А кроме твоей подписи, ты что-нибудь еще на векселе писал?
— Ей-богу, больше ничего не писал! Святой истинный крест! — воскликнул Колесничук и даже побледнел от волнения. — Чтоб мне не сойти с этого места!
— Ну, так сам виноват. Тебе надо было прибавить к своей подписи слова: «Без оборота на меня».
— Без оборота на тебя… — бессмысленно пробормотал Колесничук, снова начиная покрываться багровыми пятнами.
— Да не на меня, а на тебя!
— Я ж и говорю — на тебя.
— Ну, братец, с тобой каши не сваришь! А еще коммерсант! Воображаю, как ты «коммерсуешь»! — ядовито сказал Петр Васильевич. — Ты должен был написать: «Без оборота на меня». Что это значит? Это значит, что надписатель, прибавивший к своей подписи «Без оборота на меня», освобождается от ответственности. А ты не написал. Значит, ты от ответственности не освобождаешься. И теперь тебе надо платить. Таков железный закон капитализма.