Том 7 (доп). Это было
Шрифт:
Ветер, ветер…
Дрематься стало, думалось – как убивали Сшибка…
…Пришли, должно быть, утром, – ночью не допустил бы. Застали на задворках, за работой. Знакомые татары… пришли покупать пшеницу. Солнце уже стояло, рубаху сушить кинул… Пошли толковать в казарму, вина поставил… Тут-то и оглушили камнем…
Он представил себе, как бешено отбивался Сшибок. Вспомнил подвязанную руку у монгола, кровавый шрам Усеина, ерзавшие за камнем ноги.
…Не давался, бился. Печку разворотили… Табуреткой бился… Убивать сразу не хотели, дознавались.
Глаза слипались, но он не сводил глаз с теплушки. Мреянием в глазах мерцало, тянулось по потолку, в мути…
И вот кудлатая голова гукнула раз о стенку и затрясла казарму… Полезла выше, под потолок, выставилась и легла на стенке… Выкатившимися мутными белками Сшибок смотрел в казарму…
Безрукий вскочил, вгляделся…
Ветер?.. Ходил по казарме ветер. Белелось на потолке мутно, потряхивало дверью…
– Не даст покою… лучше уйду в сарайчик…
Долго ему мерцало.
Путаные сны кружили. С кем-то сидел в кофейне, красное вино пили, лили… По темным чердакам лазил, кромсал сало… Сучил кулаками Сшибок, с татарами ругался… А надо было спешить куда-то, да потерялась шляпа… А кони за дверью пляшут…
«Скорей, Рыжий!» – торопил голос Сшибка… Стукнул под ухом выстрел?.. Безрукий вскочил на лавке…
Где он?.. Мутно дымились щели, по крыше топотали… Он понял, что это ветер, узнал на потолке отсвет, белевшую перегородку, – и вспомнил, что он у Сшибка… Донесло ветром выстрел?
И только подумал, что это по крыше, ветром… – отчетливо стукнул выстрел.
– Стреляют? От Перевала, будто…
Выстрел?
– Чабаны, может… Или… на кого напали?..
Он долго слушал…
Не доносило больше. Только дверь рвало со щеколды.
– Или… дверью?
Сильней бухало за стенами, – встряхивало коврами. Тополя не шумели, – выли. Визжало по казарме, дребезжало…
– Буря…
Он понял, что ветер перешел в бурю.
– На Перевале теперь творится! Кто теперь стрелять будет? Показалось…
И только прилег, – послышалось: будто, скачет? Четко несло, от Перевала. Стихло. И опять чокот, ближе…
– Сюда скачет?! От Перевала… – оторопел Безрукий. – Камнем глушит, на заворотах…
Отчетливо стало слышно: карьером гонит, часто секут подковы.
Безрукий вскочил, прильнул к окошку…
Белела на месяце дорога, хлестались мальвы. Чокот несся от Перевала, справа.
И только успел подумать – а ведь это по нем стреляли! – как из-за камня на завороте вылетел черный конь, занесся передними ногами, черным столбом взметнулся – и помчал на хлысты, к казарме.
Безрукий присел от страха…
Топотом накатило, храпом – и стукнуло в дверь два раза…
– Отчиняй… Григорий?!.
Конь топотал за дверью, храпел страхом… Стукнуло крепче, опять два раза:
– Да отчиняй!.. Григорий?!. Да я ж, Николай… с Тушан-Балки! – кричал запаленный голос.
Конь топотал за дверью, храпел, дыбился…
– Ушел… дьявол?!.
Щелкнуло
Безрукий прильнул к окошку.
Верховой вынесся к дороге, попридержал, послушал – к Перевалу, поднял коня и понесся книзу. Камень с души свалился.
Безрукий признал объездчика-лесника с Таушан-Балки, под Чатыр-Дагом.
– Вместе ночными делами занимались… На кого-то попал под Перевалом!..
И его придавило страхом:
– А ну, захватят?!. Бежать надо…
Осталось в глазах, как конь на казарму скачет.
Он сорвал мешок с двери, заметался…
– С Перевала наехать могут… В камни куда приткнуться?
Вспомнил, – пшено взять надо, рубаху на задворках, – швырнул скамейку, сорвал щеколду… Его отмахнуло ветром, хлестнуло светом. Он пригнулся и головой кинулся к задворкам. Ударило его о стену бурей…
За казармой было куда тише. Месяц стоял еще высоко над Бабуганом, но уже шел к закату. Хворост трепало ветром, черные его рога мотались, выли. Черным пятном стоял котелок на камне, сиял топор на обрубке. Подбитой птицей прыгала по сушняку рубаха, трепала рукавами. Портянки унесло ветром…
Безрукий схватил коробку, содрал с сушняка рубаху. Долго искал портянки, – не белелось. Подергал – покачал хворост, – не запрятана ли где пшеница? Ободрал только руки о колючки. Тяжелой путаною торою лежал хворост.
– А где же куры?
Казарма белела жутко. В черном окне теплушки пустынно светил месяц.
Безрукий обошел окошко, покосился… взглянул в сарайчик. В сарайчике было пусто. Пошел к обрыву, долго шумел кустами, – не закричат ли куры? Швырнул камнем. Ветер сорвал панаму и унес за кусты в балку. Безрукий кинулся было за панамой…
Круто валилась балка, струились верхушками деревья, мерцали, серебрились. Тускло светились камни. Долина курилась мутью, молочной мглою. За ней Бабуган дымился.
Безрукий поглядел в балку – и повернул к дороге.
Вышел, – и его повалило ветром. Он выставил спину ветру, увидал синюю казарму, черное жерло двери, – вспомнил про самовар ведерный…
– Нельзя оставить!..
И про паяльник вспомнил: нельзя оставить.
Переборол жуть и вошел в казарму, – швырнуло его в казарму ветром.
Черная труба качалась, тарахтела. Теплушка рвалась с запора. Ветер плясал в казарме, гонял бумажки.
Безрукого охватило жутью, словно попал в могилу.
– Самовар… у него… ведерный…
Подошел к двери, постоял, подумал…
– Не донести… В хворосте спрятать разве?
И не решился.
Он долго искал паяльник, весь пол обшарил. Не мог оставить. Нашел наконец, паяльник лежал на кошке. Мелькнуло в мыслях:
– Хоть чего-нибудь детям будет…
Оглядел при свете на пороге. Худящая была кошка, черная, плоская, как тряпка. Посомневался: брать ли?.. Сунул в мешок, растерянно поглядел к теплушке, – не подождать ли утра?.. Перекрестился, сказал теплушке: