Том 7. Бесы
Шрифт:
— Нет, я не то что купец, я… я… moi c'est autre chose, [232] — кое-как отпарировал Степан Трофимович и на всякий случай на капельку приотстал до задка телеги, так что пошел уже рядом с коровой.
— Из господ, надо-ть быть, — решил мужик, услышав нерусские слова, и дернул лошаденку.
— То-то мы и смотрим на вас, точно вы на прогулку вышли? — залюбопытствовала опять бабенка.
— Это… это вы меня спрашиваете?
— Иностранцы заезжие по чугунке иной приезжают, словно не по здешнему месту у вас сапоги такие…
232
я — совсем другое (франц.).
—
— Нет, я не то чтобы военный, я…
«Любопытная какая бабенка, — злился про себя Степан Трофимович, — и как они меня рассматривают… mais, enfin… [233] Одним словом, странно, что я точно виноват пред ними, а я ничего не виноват пред ними».
Бабенка пошепталась с мужиком.
— Коли вам не обидно, мы, пожалуй, вас подвезем, если только приятно станет.
233
но, наконец (франц.).
Степан Трофимович вдруг спохватился.
— Да, да, мои друзья, я с большим удовольствием, потому что очень устал, только как я тут влезу?
«Как это удивительно, — подумал он про себя, — что я так долго шел рядом с этою коровой и мне не пришло в голову попроситься к ним сесть… Эта „действительная, жизнь“ имеет в себе нечто весьма характерное…».
Мужик, однако, всё еще не останавливал лошадь.
— Да вам куда будет? — осведомился он с некоторою недоверчивостью.
Степан Трофимович не вдруг понял.
— До Хатова, надо-ть быть?
— К Хатову? Нет, не то чтобы к Хатову… И я не совсем знаком; хотя слышал.
— Село Хатово, село, девять верст отселева.
— Село? C'est charmant, [234] то-то я как будто бы слышал…
Степан Трофимович всё шел, а его всё еще не сажали. Гениальная догадка мелькнула в его голове:
— Вы, может быть, думаете, что я… Со мной паспорт и я — профессор, то есть, если хотите, учитель… но главный. Я главный учитель. Oui, c'est comme ca qu'on peut traduire. [235] Я бы очень хотел сесть, и я вам куплю… я вам за это куплю полштофа вина.
234
Это прелестно (франц.).
235
Да, это именно так можно перевести (франц.).
— Полтинник с вас, сударь, дорога тяжелая.
— А то нам уж оченно обидно будет, — вставила бабенка.
— Полтинник? Ну хорошо, полтинник. C'est encore mieux, j'ai en tout quarante roubles, mais… [236]
Мужик остановил, и Степана Трофимовича общими усилиями втащили и усадили в телегу, рядом с бабой, на мешок. Вихрь мыслей не покидал его. Порой он сам ощущал про себя, что как-то ужасно рассеян и думает совсем не о том, о чем надо, и дивился тому. Это сознание в болезненной слабости ума мгновениями становилось ему очень тяжело и даже обидно.
236
Это еще лучше, у меня всего сорок рублей, но… (франц.).
— Это… это как же сзади корова? — спросил он вдруг сам бабенку.
— Чтой-то вы, господин, точно не видывали, — рассмеялась баба.
— В городе купили, — ввязался мужик, — своя
И он опять стегнул завязшую в колее лошаденку.
— Да, это бывает у нас на Руси… и вообще мы, русские… ну да, бывает, — не докончил Степан Трофимович.
— Вы коль учителем, то вам что же в Хатове? Али дальше куда?
— Я… то есть я не то чтобы дальше куда… C'est-`a-dire, [237] я к одному купцу.
— В Спасов, надо-ть быть?
— Да, да, именно в Спасов. Это, впрочем, всё равно.
— Вы коли в Спасов, да пешком, так в ваших сапожках недельку бы шли, — засмеялась бабенка.
— Так, так, и это всё равно, mes amis, [238] всё равно, — нетерпеливо оборвал Степан Трофимович.
237
То есть (франц).
238
друзья мои (франц.).
«Ужасно любопытный народ; бабенка, впрочем, лучше его говорит, и я замечаю, что с девятнадцатого февраля у них слог несколько переменился, и… и какое дело, в Спасов я или не в Спасов? Впрочем, я им заплачу, так чего же они пристают».
— Коли в Спасов, так на праходе, — не отставал мужик.
— Это как есть так, — ввернула бабенка с одушевлением, — потому, коли на лошадях по берегу, — верст тридцать крюку будет.
— Сорок будет.
— К завтраму к двум часам как раз в Устьеве праход застанете, — скрепила бабенка. Но Степан Трофимович упорно замолчал. Замолчали и вопрошатели. Мужик подергивал лошаденку; баба изредка и коротко перекидывалась с ним замечаниями. Степан Трофимович задремал. Он ужасно удивился, когда баба, смеясь, растолкала его и он увидел себя в довольно большой деревне у подъезда одной избы в три окна.
— Задремали, господин?
— Что это? Где это я? Ах, ну! Ну… всё равно, — вздохнул Степан Трофимович и слез с телеги.
Он грустно осмотрелся; странным и ужасно чем-то чуждым показался ему деревенский вид.
— А полтинник-то, я и забыл! — обратился он к мужику с каким-то не в меру торопливым жестом; он, видимо, уже боялся расстаться с ними.
— В комнате рассчитаетесь, пожалуйте, — приглашал мужик.
— Тут хорошо, — ободряла бабенка.
Степан Трофимович ступил на шаткое крылечко.
«Да как же это возможно», — прошептал он в глубоком и пугливом недоумении, однако вошел в избу. «Elle l'a voulu», [239] — вонзилось что-то в его сердце, и он опять вдруг забыл обо всем, даже о том, что вошел в избу.
Это была светлая, довольно чистая крестьянская изба в три окна и в две комнаты; и не то что постоялый двор, а так приезжая изба, в которой по старой привычке останавливались знакомые проезжие. Степан Трофимович, не конфузясь, прошел в передний угол, забыл поздороваться, уселся и задумался. Между тем чрезвычайно приятное ощущение тепла после трехчасовой сырости на дороге вдруг разлилось по его телу. Даже самый озноб, коротко и отрывисто забегавший по спине его, как это всегда бывает в лихорадке с особенно нервными людьми, при внезапном переходе с холода в тепло, стал ему вдруг как-то странно приятен. Он поднял голову, и сладостный запах горячих блинов, над которыми старалась у печки хозяйка, защекотал его обоняние. Улыбаясь ребячьею улыбкой, он потянулся к хозяйке и вдруг залепетал:
239
Она этого хотела (франц.).