Том 7. Книга 1. Автобиографии, надписи и др
Шрифт:
А старик-то и едет.
Поклонился он старику.
— Продай, дедушка, лошадь-то!
Смотрит старик, не признает.
— Лошадку-то продай, дедушка, мою! — едва слова выговаривает несчастный.
— Десять рублей, — сказал старик.
— Бери сто.
— Зачем сто? Десять, — и поехал.
Кузьма стоит на дороге, в пору волком завыть.
Старику-то, видно, жалко стало, и вернулся.
— Ну, давай уж сто.
Обрадовался Кузьма, и в ту же минуту отлипли червонцы, так и зазвенели, каленые, о холодный камень. Нагнулся, собрал в горсть, глядь, а перед ним старичок-то, как поп в ризах.
— Батюшка, Никола Угодник!
А старик стоит, и так смотрит: броватый такой, а кротко.
— Прости, родненький!
— Ну, иди с
И червонцы пропали, только лошадь одна.
Стенограмма выступления Есенина на диспуте о пролетарской поэзии *
Мы очень многим обязаны тов. Богданову * — но его сочинениям по экономике. Но то, что я слышал сейчас в его докладе о поэзии, мне кажется очень шатким и не имеющим никакого основания. Во-первых, тов. Богданов требует от пролетарских поэтов, чтобы они были служителями Маркса, * чтобы они были изобразителями тех явлений, которые уже всем надоели. Им * не важен талант. Однообразность «Анны Карениной» Толстого проживет, может быть, сто лет. За тысячу лет до революции говорили, что наступит социалистический период и после него придет планетный период. Я сам читал роман тов. Богданова «Красная звезда». Стало быть, тов. Богданов не отрицает чувства в лице человека, * только считает ум выше поэзии.
И еще: ‹Мариенгоф› говорил, * что первичность по значительности ума принадлежит поэту, потому что поэт умеет давать мысль нераскрытой; это есть образ, который пойман внутренним или внешним явлением. Создавая новые образы, мы желаем вести к «новому». Мы базируемся на новом только по глубине ума и по изощренности его.
Я думаю, вы должны слушать этих своих учителей только там, * где они знатоки, и не слушать там, где они любят, но где не считаются.
‹26 января 1920›
Автобиография Есенина, записанная Розановым *
‹…› Я крестьянин Рязанской губернии, Рязанского же уезда. Родился я в 1895 году по старому стилю 21 сентября, по-новому, значит, 4 октября. * В нашем краю много сектантов и старообрядцев. Дед мой, замечательный человек, был старообрядским начетчиком. *
Книга не была у нас совершенно исключительным и редким явлением, * как во многих других избах. Насколько я себя помню, помню и толстые книги, в кожаных переплетах. Но ни книжника, ни библиофила это из меня не сделало.
Вот и сейчас я служу в книжном магазине, * а состав книг у нас знаю хуже, чем другие. И нет у меня страсти к книжному собирательству. У меня даже нет всех мною написанных книг.
Устное слово всегда играло в моей жизни гораздо большую роль. Так было и в детстве, так и потом, когда я встречался с разными писателями. Например, Андрей Белый * оказывал на меня влияние не своими произведениями, а своими беседами со мной. То же и Иванов-Разумник. *
А в детстве я рос, дыша атмосферой народной поэзии.
Бабка, которая меня очень баловала, была очень набожна, собирала нищих и калек, которые распевали духовные стихи. Очень рано узнал я стих о Миколе. Потом я и сам захотел по-своему изобразить «Миколу». Еще больше значения имел дед, который сам знал множество духовных стихов наизусть и хорошо разбирался в них.
Из-за меня у него были постоянные
Рано посетили меня религиозные сомнения. В детстве у меня были очень резкие переходы: то полоса молитвенная, то необычайного озорства, вплоть до желания кощунствовать и богохульствовать.
И потом и в творчестве моем были такие же полосы: сравните настроение первой книги хотя бы с «Преображением».
Меня спрашивают, зачем я в стихах своих употребляю иногда неприличные в обществе слова — так скучно иногда бывает, так скучно, что вдруг и захочется что-нибудь такое выкинуть. А, впрочем, что такое «неприличные слова»? Их употребляет вся Россия, почему не дать им права гражданства и в литературе.
Учился я в закрытой церковной школе в одном заштатном городе, Рязанской же губернии. Оттуда я должен был поступить в Московский Учительский Институт. Хорошо, что этого не случилось: плохим бы я был учителем. Некоторое время я жил в Москве, посещал Университет Шанявского. Потом я переехал в Петербург. Там меня более всего своею неожиданностью поразило существование на свете другого поэта из народа, уже обратившего на себя внимание, — Николая Клюева.
С Клюевым мы очень сдружились. Он хороший поэт, но жаль, что второй том его «Песнослова» хуже первого. Резкое различие со многими петербургскими поэтами в ту эпоху сказалось в том, что они поддались воинствующему патриотизму, а я, при всей своей любви к рязанским полям и к своим соотечественникам, всегда резко относился к империалистической войне и к воинствующему патриотизму. Этот патриотизм мне органически совершенно чужд. У меня даже были неприятности из-за того, что я не пишу патриотических стихов на тему «гром победы, раздавайся», но поэт может писать только о том, с чем он органически связан. Я уже раньше рассказывал вам о разных литературных знакомствах и влияниях. Да, влияния были. И я теперь во всех моих произведениях отлично сознаю, что в них мое и что не мое. Ценно, конечно, только первое. Вот почему я считаю неправильным, если кто-нибудь станет делить мое творчество по периодам. Нельзя же при делении брать признаком что-либо наносное. Периодов не было, если брать по существу мое основное. Тут все последовательно. Я всегда оставался самим собой. ‹…›
Вы спрашиваете, целен ли был, прям и ровен мой житейский путь? Нет, такие были ломки, передряги и вывихи, что я удивляюсь, как это я до сих пор остался жив и цел.
‹26 февраля 1921›
У Есенина (Беседа) *
Моя беседа с Сергеем Александровичем Есениным была одним из самых оригинальных интервью, какие когда-либо приходились на долю журналиста. С. А. сердечно беседовал со своим ближайшим соратником и интимным другом А. Б. Кусиковым, великодушно позволяя мне записывать из этой беседы все то, что могло представить общественный интерес, и отрываясь от беседы всякий раз, когда я просил у него разъяснений.
С. А. о России вообще говорит кратко.
— Я люблю Россию. Она не признает никакой иной власти, кроме Советской. Только за границей я понял совершенно ясно, как велика заслуга русской революции, спасшей мир от безнадежного мещанства. *
Зато охотно и много говорит талантливый поэт о русском искусстве, о его праздниках и буднях, о мельчайших и прозаических на первый взгляд подробностях его существования в России.
Есенин и Кусиков возглавляют, как известно, то литературное течение, которое обозначается не совсем отчетливым термином «имажинизма».