Том 7. Мать. Рассказы, очерки 1906-1907
Шрифт:
Его лицо потемнело, он так странно качался на ногах, точно его толкало изнутри, голос у него охрип, и солдат вдруг глухо закашлял, широко раскрыв горящие глаза.
Тревожное, но приятное чувство, близкое к радости, постепенно овладевало Верой, от усталости у нее кружилась голова.
— Погоди, Авдеев, — попросил грязный солдат, — пускай она ещё поговорит…
Вера улыбнулась ему.
— Я всё сказала!
— Всё! — повторил солдат и вздохнул. — Насчёт деревни — хорошо. И всё — хорошо! Так я и думал, всё — верно…
— Вроде
— Что с людьми сделано, братцы, а? — спросил Шамов звонко и тоскливо.
Густо легли на землю, выйдя из леса, тени ночи, в чёрной массе мельницы сверкали огни.
— Смотрите, опять разгорается! — неожиданно для себя и радостно крикнула Вера.
Солдаты посмотрели, кто-то угрюмо сказал:
— Пускай горит, пес с ней! Она третий день курится.
У ног девушки, согнувшись и обняв колена, сидел Исаев, улыбался большой, неумной, доброй улыбкой и бормотал:
— Чисто разделано!
Авдеев молча растирал себе грудь длинными руками, и все остальные тоже молчали. Вере становилось неловко, говорить она уже не могла и не хотела.
— Надо бы ещё раз собраться? — вопросительно и невнятно пробормотал Шамов.
— Надо…
Запел рожок горниста — резкий, медный звук беспокойно метался в лесу, точно искал солдат.
— Айда, ребята?! — грустно предложил чей-то голос.
Трое солдат встали с земли, один спросил:
— Когда же?
— Завтра! — ответил Авдеев.
Вера взглянула на него, одобрительно кивнув головой. Солдаты быстро пошли, разговаривая.
— Это надо слушать скорее…
— Али забыть боишься?
И голоса утонули в темноте.
— До свидания, барышня! — сказал рыжий солдат, уходя.
— Желаю вам всего доброго! — ответила Вера, — ей хотелось сказать много ласковых слов каждому из них.
Солдат быстро обернулся.
— Покорнейше благодарю!
И весёлым голосом спросил:
— Исаев, ты что же?
— Сейчас…
Тяжело двигая своё большое тело, он поднялся на ноги и иедоумённо сказал:
— А смелая вы, барышня, ей-богу, право!
Шамов тихо засмеялся.
— Чего смеешься? Али — не смелая!
— Как же нет?
— А — смеёшься!
— Так я — с радости…
— Вас как зовут?
— Вера.
— А по батюшке?
— Дмитриевна.
— До свидания, значит, Вера Дмитриевна, до завтра вечером! Смелая вы, ей-богу! И — такая молодая, а уж всё объясняете.
Он протянул ей руку и засмеялся.
— А я думал, что, мол, так это она, с жиру, — для баловства с мужчинами…
— Ну, ладно, ты иди! — тихо сказал Авдеев. — Мы с Шамовым проводим её до дороги.
— До свидания! — повторил Исаев, повернулся к лесу и крикнул: — Эй! Подождите меня!
Шамов, улыбаясь, заметил:
— Он лешего боится, Исаев-то!
— И боюсь! — сказал тот, широко шагая. — А ты — нет? Эй, ребята!
— Идите и вы! — предложил Авдеев Вере.
Ей показалось, что на щеках у него выступили
«Болен?» — утомлённо подумала девушка. Шамов шёл сзади неё и радостно говорил:
— А и боялся я — господи! Главное тут — мужчины они — дикие…
Горячая волна крови хлынула в лицо Веры, она строго спросила:
— Вы защитили бы меня?
— Конечно! — быстро согласился Шамов. — Это конечно…
Но он так сказал это, что девушка не поверила ему. Авдеев же, идя рядом с нею, молчал.
— Вы защитили бы меня? — требовательно повторила Вера, заглядывая ему в лицо.
Он ответил не сразу и спокойно:
— Не знаю этого.
Девушка оглянулась — уже ночь пришла, и маленькие огни в развалинах мельницы горели всё веселее.
— Почему не знаете?
— Почему? — повторил Авдеев. Остановился у обрыва и заявил:
— Дальше мы не пойдём.
— До свидания! — тихонько сказала Вера.
— Завтра! — улыбаясь, отозвался Шамов.
— Дело это я всё понимаю, до самой глубины его! — вдруг и громко заговорил Авдеев. — Оно должно расти прямо, без страха. А если кто подался в сторону — кончено! Цены ему нет, и надобности в нём — никакой!
Шамов высунулся вперёд и, смеясь, сказал:
— Он — сурьёзный у нас…
— Это так! — согласилась Вера, улыбаясь Авдееву.
— Я, может, обидно скажу, — продолжал он, — только я думаю, что слабого человека лучше замучить, чем чтобы он жил. Жизнь его — на соблазн другим, а смерть — на поучение. Людей убивают, чуть они что начнут. Людям нужны примеры, чтобы им не бояться горькой гибели прежде время, не сдавать в силе, чтобы они делали своё дело упрямо. Верующий нужен, неверующий — нет, так уж пускай после него рассказ останется, погиб, дескать, за веру свою; он от слабости своей погиб, а вид такой будет, что за веру.
Вере было жутко видеть зелёный, холодный блеск его глаз, её пугал фанатизм солдата, и она не находила в себе желания спорить с ним. Авдеев искоса взглянул на неё и сказал мягче, тише:
— Я говорю не только про вас, а так вообще, потому, что так я думаю. Вашу речь не первую слышу — ну, а человеческого не слыхал. Все — внушают, все заставляют — верь не верь, а поступай по-нашему. Каждый внутри себя — начальство для другого, что бы он ни говорил! А тут не внушать надо, надо объяснить так, чтоб уж я сам видел, что для меня нет другого пути, как против всего в жизни, — совершенно против всего, как всё против меня в ней поставлено! Вы тоже начали упрекать нас, — дескать, звери. Это легко сказать о всяком человеке… Но если мы и звери — почему? И хуже ли других? И можно ли нам, без разума, быть лучше? Всё это надо рассказать людям просто, — для того и слово дано вам, чтобы говорить просто, по-человеческому. У всякого своё сердце, и во всяком сердце человеческое найдётся, но только когда все кругом виноваты — каждый хочет оправдаться и потому — врёт! Сам свою правду скрывает, сам себя душит — так я думаю…