Том 7. Мать. Рассказы, очерки 1906-1907
Шрифт:
Фельдфебель снова остановился, поднял руку.
— За такие слова — берегись!
И другим тоном объяснил:
— В городе — нет его!
Из толпы ответили:
— Нигде нет!
— Кончился!
— Расстреляли вы его, дьяволы!
— Вы думали — народ убиваете?
— Народ — не убьешь! Его на всё хватит…
— Отойди, господа! Не разговаривай!
— Ты кто? Солдат? Что такое — солдат?
В другом месте старичок с бородкой клином воодушевлённо говорил солдатам:
— Вы — люди, мы — тоже!
Солдатам холодно. Они переминались с ноги на ногу, били подошвами о камни мостовой, тёрли уши, перебрасывая ружья из руки в руку. Слушая речи, вздыхали, двигали глазами вверх и вниз, чмокали озябшими губами, сморкались. Лица, посиневшие от холода, однообразно унылы, туповаты, солдатишки — мелкие, в рост своих винтовок с примкнутыми штыками, — одиннадцатая рота 144-го Псковского полка. Некоторые из них, прищуриваясь, как бы целились во что-то, крепко стиснув зубы, должно быть, с трудом сдерживая злобу против массы людей, ради которой приходится мёрзнуть. От их серой, скучной линии веяло усталостью, тоской.
Люди, поддаваясь толчкам сзади, порою толкали солдат.
— Тиша! — негромко откликался на толчки человечек в серой шинели. Толпа всё более горячо кричала им что-то. Солдаты слушали мигая, лица кривились неопределёнными гримасами, и нечто жалкое, робкое являлось на них.
— Не трог ружо! — крикнул один из них молодому парню в мохнатой шапке. А тот тыкал солдата пальцем в грудь и говорил:
— Ты солдат, а не палач. Тебя позвали защищать Россию от врагов, а заставляют расстреливать народ… Пойми! Народ — это и есть Россия!
— Мы — не стрелям! — ответил солдат.
— Гляди — стоит Россия, русский народ! Он желает видеть своего царя…
Кто-то перебил речь, крикнув:
— Не желает!
— Что в том худого, что народ захотел поговорить с царём о своих делах? Ну, скажи, а?
— Не знаю я! — сказал солдат, сплёвывая.
Сосед его добавил:
— Не велено нам разговаривать…
Уныло вздохнул и опустил глаза.
Один солдатик вдруг ласково спросил стоявшего перед ним:
— Земляк, — не рязанский будете?
— Псковский. А что?
— Так. Я — рязанский…
И, широко улыбнувшись, зябко передёрнул плечами.
Люди колыхались перед ровной серой стеной, бились об неё, как волны реки о камни берега. Отхлынув, снова возвращались. Едва ли многие понимали, зачем они здесь, чего хотят и ждут? Ясно сознанной цели, определённого намерения не чувствовалось. Было горькое чувство обиды, возмущения, у многих — желание мести, это всех связывало, удерживало на улице, но не на кого было излить эти чувства, некому — мстить… Солдаты не возбуждали злобы, не раздражали — они были просто
— С шести часов утра стоим! — говорили они. — Просто беда!
— Ложись и — помирай…
— Уйти бы вам, а? И мы бы в казармы, в тепло пошли…
— Чего вы беспокоитесь? Чего ждёте? — говорил фельдфебель.
Его слова, солидное лицо и серьёзный, уверенный тон охлаждали людей. Во всём, что он говорил, был как бы особый смысл, более глубокий, чем его простые слова.
— Нечего ждать… Только войско из-за вас страдает…
— Стрелять будете в нас? — спросил его молодой человек в башлыке.
Фельдфебель помолчал и спокойно ответил:
— Прикажут — будем!
Это вызвало взрыв укоризненных замечаний, ругательств, насмешек.
— За что? За что? — спрашивал громче всех высокий рыжий человек.
— Не слушаете приказаний начальства! — объяснил фельдфебель, потирая ухо.
Солдаты слушали говор толпы и уныло мигали. Один тихо воскликнул:
— Горячего бы чего-нибудь теперь!..
— Крови моей — хочешь? — спросил его чей-то злой, тоскливый голос.
— Я — не зверь! — угрюмо и обиженно отозвался солдат.
Много глаз смотрели в широкое, приплюснутое лицо длинной линии солдат с холодным, молчаливым любопытством, с презрением, гадливостью. Но большинство пыталось разогреть их огнём своего возбуждения, пошевелить что-то в крепко сжатых казармою сердцах, в головах, засоренных хламом казённой выучки. Большинство людей хотело что-нибудь делать, как-нибудь воплотить свои чувства и мысли в жизнь и упрямо билось об эти серые, холодные камни, желавшие одного — согреть свои тела.
Всё горячее звучали речи, всё более ярки становились слова.
— Солдаты! — говорил плотный мужчина, с большой бородой и голубыми глазами. — Вы дети русского народа. Обеднял народ, забыт он, оставлен без защиты, без работы и хлеба. Вот он пошёл сегодня просить царя о помощи, а царь велит вам стрелять в него, убивать. У Троицкого моста — стреляли, убили не меньше сотни. Солдаты! Народ — отцы и братья ваши — хлопочет не только за себя, — а и за вас. Вас ставят против народа, толкают на отцеубийство, братоубийство. Подумайте! Разве вы не понимаете, что против себя идёте?
Этот голос, спокойный и ровный, хорошее лицо и седые волосы бороды, весь облик человека и его простые, верные слова, видимо, волновали солдат. Опуская глаза перед его взглядом, они слушали внимательно, иной, покачивая головою, вздыхал, другие хмурили брови, оглядывались, кто-то негромко посоветовал:
— Отойди, — офицер услышит!
Офицер, высокий, белобрысый, с большими усами, медленно шёл вдоль фронта и, натягивая на правую руку перчатку, сквозь зубы говорил:
— Ра-азайдись! Па-ашёл прочь! Что? Пагавари, — я тебе пагаварю!..