Том 7. Мертвые души. Том 2
Шрифт:
«Ну, что ж делать? позабыл», сказал Платонов. «Мы заехали к Константину Федоровичу. Он тебе кланяется, сестра также. Павел Иванович, рекомендую вам: брат Василий. Брат Василий, это Павел Иванович Чичиков».
Оба приглашенные ко взаимному знакомству пожали друг другу руки и, снявши картузы, поцеловались.
«Кто бы такой был этот Чичиков?» думал брат Василий. «Брат Платон на знакомства неразборчив». И оглянул он Чичикова, насколько позволяло приличие, и увидел, что это был человек, по виду, очень благонамеренный.
С своей стороны, Чичиков оглянул также, насколько позволяло приличе, брата Василия и увидел, что брат пониже Платона, волосом темней его
«Я решился, Вася, проездиться вместе с Павлом Ивановичем по святой Руси. Авось-либо это размычет хандру мою».
«Как же так вдруг решился…» сказал озадаченный брат Василий; и он чуть было не прибавил: «И еще ехать с человеком, которого видишь в первый раз, который, может быть, и дрянь, и чорт знает что». Полный недоверия, он оглянул искоса Чичикова и увидел благоприличие изумительное.
Они повернули направо в ворота. Двор был старинный; дом тоже старинный, каких теперь не строят, с навесами, под высокой крышей. Две огромные липы, росшие посреди двора, покрывали почти половину его своею тенью. Под ними было множество деревянных скамеек. Цветущие сирени и черемухи бисерным ожерельем обходили двор вместе с оградой, совершенно скрывавшейся под их цветами и листьями. Господский дом был совершенно закрыт, только одни двери и окна миловидно глядели сквозь их ветви. Сквозь прямые, как стрелы, лесины дерев белели, сквозили кухни, кладовые и погреба. Всё было в роще. Соловьи высвистывали громко, оглашая всю рощу. Невольно вносилось в душу какое<-то> безмятежное, приятное чувство. Так и отзывалось всё теми беззаботными временами, когда жилось всем добродушно и всё было просто и несложно. Брат Василий пригласил Чичикова садиться. Они сели на скамьях под липами.
Парень, лет 17, в красивой рубашке розовой ксандрейки, принес и поставил перед ними графины с разноцветными фруктовыми квасами всех сортов, то густыми, как масло, то шипевшими, как газовые лимонады. Поставивши графины, схватил он заступ, стоявший у дерева, и ушел в сад. У братьев Платоновых так же, как и у зятя Костанжогло, собственно слуг не было: они были все садовники, или, лучше сказать, слуги были, но все дворовые исправляли по очереди эту должность. Брат Василий все утверждал, что слуги не сословие. Подать что-нибудь может всякой, и для этого не стоит заводить особых людей; что будто русской человек потуда хорош и расторопен и не лентяй, покуда он ходит в рубашке и зипуне; но что, как только заберется в немецкой сертук, станет вдруг неуклюж и нерасторопен, и лентяй, и рубашки не переменяет, и в баню перестает вовсе ходить, и спит в сертуке, и заведутся у него под сертуком немецким и клопы, и блох несчетное множество. В этом, может быть, он был и прав. В деревне их народ одевался особенно щеголевато: кички у женщин были все в золоте, а рукава на рубахах — точные коймы турецкой шали.
«Это квасы, которыми издавна славится наш дом», сказал брат Василий.
Чичиков налил стакан из первого графина — точно липец, [8] который он некогда пивал в Польше; игра как у шампанского, а газ так и шибнул приятным крючком изо рта в нос. «Нектар!» сказал он. Выпил стакан от другого графина — еще лучше.
«Напиток напитков!» сказал Чичиков. «Могу сказать, что у почтеннейшего вашего зятя, Константина Федоровича, пил первейшую наливку, а у вас первейший квас».
8
В
«Да ведь и наливка тоже от нас. Ведь это сестра завела. Мать моя была из Малороссии, из-под Полтавы. Теперь все позабыли хозяйство вести сами. В какую же сторону и в какие места предполагаете ехать?» спросил брат Василий.
«Еду я», сказал Чичиков, слегка покачиваясь на лавке и рукой поглаживая себя по колену, «не столько по своей нужде, сколько по нужде другого. Генерал Бетрищев, близкой приятель и, можно сказать, благотворитель, просил навестить родственников. Родственники, конечно, родственниками, но отчасти, так сказать, и для самого себя, ибо, не говоря уже о пользе в гемороидальном отношении, видеть свет и коловращенье людей есть уже само по себе, так сказать, живая книга и вторая наука».
Брат Василий задумался. «Говорит этот человек несколько витиевато, но в словах его, однако ж, есть правда», подумал <он>. Несколько помолчав, сказал он, обратясь к Платону: «Я начинаю думать, Платон, что путешествие может, точно, расшевелить тебя. У тебя не что другое, как душевная спячка. Ты, просто, заснул. И заснул не от пресыщения или усталости, но от недостатка живых впечатлений и ощущений. Вот я совершенно напротив. Я бы очень желал не так живо чувствовать и не так близко принимать к сердцу всё, что ни случается».
«Вольно ж принимать всё близко к сердцу», сказал Платон. «Ты выискиваешь себе беспокойства и сам сочиняешь себе тревоги».
«Как <сочинять>, [9] когда и без того на всяком шагу неприятность?» сказал Василий. «Слышал ты, какую без тебя сыграл с нами штуку Леницын? — Захватил пустошь. Во-первых, пустоши этой я ни за какие деньги [10] Здесь у меня крестьяне празднуют всякую весну красную горку. С ней связаны воспоминания деревни. А для меня обычай — святая вещь и за него готов пожертвовать всем».
9
В автографе — накликать
10
Не дописано.
«Не знает, потому и захватил», сказал Платон: «человек новый, только что приехал из Петербурга — ему нужно объяснить, растолковать».
«Знает, очень знает. Я посылал ему сказать, но он отвечал грубостью».
«Тебе нужно было съездить самому, растолковать. Переговори с ним сам».
«Ну, нет. Он чересчур уже заважничал. Я к нему не поеду. Изволь, поезжай сам, если хочешь, ты».
«Я бы поехал, но ведь я не мешаюсь. Он может меня и провести, и обмануть».
«Да если угодно, так я поеду», сказал Чичиков: «скажите дельцо».
Василий взглянул на него и подумал: «Экой охотник ездить».
«Вы мне подайте только понятие, какого рода он человек», сказал Чичиков: «и в чем дело».
«Мне совестно наложить на вас такую неприятную комиссию. Человек он, по-моему, дрянь: вы<служился> из простых мелкопоместных дворян нашей губернии, женившись на чьей-то побочной дочери, и заважничал. Тон задает. Да у нас народ живет не глупый. Мода нам не указ, а Петербург не церковь».
«Конечно», сказал Чичиков: «а дело в чем?»