Том 7. Мы и они
Шрифт:
Сологуб и его пьеса отвлекли меня от других участников последнего альманаха «Шиповник». Там, кроме «Пятой язвы» Ремизова, очень интересен рассказ М. Пришвина «Никон Староколенный». Рассказ этот любопытнее других пришвинских очерков уже тем, что не лишен содержания. К ним обоим, т. е. к писателю Пришвину и его рассказу, я непременно вернусь.
Наши журналы*
Еще очень давно, еще до «пятых» годов, поговаривали, что в России толстый журнал должен окончить свое существование, роль его сыграна. Роль хорошая, почтенная, но… время
Стали нарождаться журналы чисто художественные. У всех еще в памяти родоначальник их – «Мир Искусства»; известны не так давно прекратившиеся «Весы», – они имели большое значение; до сих пор требуют в библиотеках старые номера «Золотого Руна». Эти журналы были совершенно необходимы: в то время начинался расцвет молодой литературы, тяготение к «искусству для искусства». Журнал сделался уже, легче и острее. Но старых – новый не заменил и не сменил. Они продолжали спокойно существовать рядом; воинственные новаторы даже не могли особенно и нападать на них. Мало чистого искусства? Да на чистое искусство и не претендовали традиционные «кирпичи». А юные «искусники», ничего не понимая в «общественности», знать ее не хотели, искренно презирали всякую.
«Пятые» годы для журналистики были годами серьезных испытаний. Все перепуталось, перемешалось. Время грозило такими переменами, что предвидеть ровно ничего было нельзя.
В литературе расцвел альманах, – почин был сделан раньше, «Весами», которые издали «Северные Цветы».
Казалось одно время, что альманах окончательно вытеснит журнал старого типа, альманах – и легкие журнальчики-тетрадочки с самыми разнообразными физиономиями. Во всяком случае, старый толстый журнал был заслонен.
Прошло еще несколько лет… даже не очень много лет. Если бы по несчастному – или счастливому – случаю попал петербуржец конца 90-х годов, близкий литературе, на необитаемый остров и только теперь вернулся домой, – он увидел бы все на тех же, приблизительно, местах. С трудом поверил бы, что мы ждали каких-то серьезных перемен. Сейчас мы заканчиваем круг возвращения к девяностым годам; этому кругу, этому возвращению подчинена и русская литература, и русская журналистика.
Все то же, хотя «как будто» и не то. Не безнадежно (безнадежности, вообще, никогда пет), но зачем закрывать глаза на разбитые корыта. Разбитое корыто – не конец сказки. Старуха ведь жива, и сеть у старика цела; мне всегда казалось, что старик опять поймает золотую рыбку, а уж глупая баба на этот раз будет умнее.
Безнадежности нет, есть только скука, да порой нетерпеливая досада. От нее, впрочем, избавляют мудрость, трезвость и спокойное исследование данных положений.
Вернувшийся с необитаемого острова петербуржец увидел бы и толстые журналы русские – на тех же местах, и журналы те же самые, известные, в тех же обложках-одеждах, с теми же ликами, под теми же знаменами.
«Вестник Европы», «Русское Богатство» «Современный мир»… – все это добрые старые знакомцы. Еще «Русская Мысль», оставшись вдовой после долгого, счастливого брака с Гольцевым и выйдя вновь замуж, попала в другую среду, стала одеваться у лучшей портнихи, изменила вкусы. «Вестник же Европы», потеряв Стасюлевича, совсем и не приметил потери. Там все осталось по-прежнему, – соответственно времени, – но по-прежнему прилично, корректно, тихо-благородно. Нестор Котляревский, Максим Ковалевский. Вместо Гончарова и Боборыкина – Максим Горький и Чириков. Что же Максим Горький достиг той меры возраста, когда «Вестник Европы» делается доступен. Это по преимуществу, «взрослый» журнал, – такой взрослый, что малейший дух «игры» там казался бы неприличием.
Чтобы кончить с этим журналом – скажу, что рассказ М. Горького в последней, декабрьской, книжке – недурен. То есть, он очень хорошо написан. Так выпукло, живописно, так ярок язык, что прямо с удовольствием пробегаешь краткие странички. Горький проваливается, когда силится что-то сказать, выразить «идею», думает о «смысле»; а ежели просто говорит, пишет о зрительном, – остается приятным художником.
Приличен; но плох, неубедителен и слаб Чириков в своих романах, особенно в последнем – «Изгнание». Герой не внушает ни сочувствия, ни интереса, в лучшем случае кажется банальным зверенышем, до примитивных инстинктов которого нам очень мало дела.
Заметки о литературе в «Вестнике Европы» пишет г. Адрианов. Он судит о современной беллетристике, многое бранит, многое хвалит. К сожалению, он, с изумляющей неуклонностью, хвалит то, что следует бранить, а бранит то, что надо хвалить. Судьба ли это, черт ли смеется над г. Адриановым – неизвестно. Примеров слишком много – столько, сколько статей; обременительно было бы и приводить примеры. Читатель сам знает что это так.
Впрочем, статьи г. Адрианова вполне умеренны, вполне приличны, а, следовательно, и уместны на страницах «Вестника Европы».
О «Современном Мире» скажу кратко. Он, хотя и не изменил своей исконной физиономии, но чувствуется там какое-то окисление, усталость. Вялая полемика, роман Потапенки в виде произведения искусства… Посмотрим, что будет дальше. «Современный Мир», как мне кажется, оступился немного благодаря усиленной деятельности г. Львова-Рогачевского, который природно живет и мечется в собственном… не кольце, а колечке, и пытается втиснуть в это колечко опекаемый журнал. Добра не выйдет, если затея удастся.
Надо сказать правду, что самый верный, самый стойкий, самый твердый и прекрасно-неподвижный у нас журнал – «Русское Богатство». Я без малейшей иронии говорю: прекрасно-неподвижный. Есть подлинная красота в такой неподвижности, верность всегда прекрасна.
Это «Русскому Богатству» следовало бы называться «Заветами», а вовсе не «Заветам» – журналу, который считается юным братом «Русского Богатства», но… брат ли? Разве троюродный какой-нибудь.
Верность идеалистическая; пусть условная, «честность», окрылявшая отцов наших, забытая детьми ради соблазнов эстетики; крепость единого знамени – все это ценности объективные, неизменные, непропадаемые. От них отойдут – к ним, так или иначе, вернутся. Их одних мало для жизни; и за то, что «Русское Богатство» других не ищет, я его жалею; но за то, что эти не полные, но положительные, оно охранило и несет верно, – я его уважаю.
Самое обыкновенное теперь явление, чаще всего встречающееся в современной жизни, – «беспозиционность». Книги, журналы, люди – «без позиции». Непонятно, откуда это взялось. Ежели, в литературе, пошло от эстетов, – мало вероятия: у эстетов была своя, эстетическая, позиция. Недавно выходил (а может, и теперь выходит) захудалый журнальчик, объявлявший себя, главным образом, вне: вне кружков, вне партий, вне того, вне другого… До десяти мест указывалось, где нету журнальчика; и ни слова о том месте, где он, собственно, находится. Такая безместность – предел беспозиционности. Очень свободно… и не очень человечно, то есть несколько ниже человеческого достоинства. Человек без позиции свободен, как язык колокольный без колокола. Преграды нет, болтайся широко, хоть вокруг себя крутись. Он болтается, а я с правом задаю губительный вопрос: ну, и что же из этого?