Том 7. Последние дни (с иллюстрациями)
Шрифт:
Болотова. Уходят!
Болотов. Стреляй! Стреляй!
На скале появляется Марич, за ним выбегают несколько человек.
Марич. Дайте им залп на прощанье!
С гор грохнул залп.
Болотов. Конец!
Марич. Конец! Конец лесной звериной жизни. Барон уходит на дно моря!
Болотова. Конец, конец моим страданьям! Зейнаб. Я проклинаю вас!
Болотов. Конец! Прощайте, горы! Прощайте, горы!
18 ноября 1936 г.
Минин и Пожарский [62] . Либретто оперы в 5 актах (9 картинах)
Действующие лица
Илья Пахомов, сын посадский.
Патриах Гермоген.
Гонсевский, начальник польского войска в Москве.
62
В ОР РГБ хранятся материалы к либретто, 1-я (черновая) редакция и позднейшие добавления и варианты. 1936, июня 18 — июля 6; дорабатывал либретто в 1937 и 1938 гг. В автограф карандашом и чернилами вложены листы со стихотворными текстами для либретто (к. 16, ед. хр. 1).
Вторая редакция оперы в четырех актах (7 картин) была закончена 20 июля 1936 года. Первая публикация за границей.
Публикуется машинопись с размеченными рукою Е. С. Булгаковой местами для дополнений 1938 г., карандашом, по расклейке книги: Булгаков М. А. Кабала святош. М., Современник, 1991 (См.: ф. 562, к. 16, ед. хр. 5–6). Впервые опубликована М. Козловой и А.
В публикацию внесена незначительная правка после сверки с машинописью. Так, в 3 картине есть фраза: «Слепцы. Было видение. Сергий явился — спящих будить». В машинописи тире зачеркнуто карандашом. И в данной публикации эта фраза без тире, и по смыслу здесь не должно быть тире. В опубликованном тексте в акте пятом Пахомов говорит: «Я погибну в темнице сырой, вдалеке от невесты, Марии родной». В машинописи: «Марии моей».
Остались и другие незначительные разночтения публикации с машинописью, но эти разночтения можно обсудить при подготовке текста к академическому изданию.
Из переписки М. А. Булгакова и Б. В. Асафьева и «Дневника» Е. С. Булгаковой можно узнать весьма существенные подробности о творческой истории этого либретто.
Из дома отдыха ГАБТ Поленово 10 июля 1936 года Б. В. Асафьев писал М. А. Булгакову: «Сюда вчера приехал Мелик-Пашаев и сообщил мне радостную весть: „Вы кончили „Минина“. Разрешите, поэтому, Вас от души поздравить и приветствовать“. Через две недели Асафьев, получив либретто и прочитав его, писал уже из Ленинграда: „Пишу Вам, чтобы еще раз сказать Вам, что я искренне взволнован и всколыхнут Вашим либретто. Вы не должны ни нервничать, ни тревожиться. Я буду писать оперу, дайте только отдышаться и дайте некоторое время еще и еще крепко подумать над Вашим текстом в связи с музыкальным действием, то есть четко прощупать это действие… Умоляю, не терзайте себя. Если б я знал, как Вас успокоить! Уверяю Вас, в моей жизни бывали „состояния“, которые дают мне право сопереживать и сочувствовать Вам: ведь я тоже одиночка…“
А 17 октября 1936 года Асафьев дал телеграмму Булгакову, что „кончил нашу оперу“. В тот же день Булгаков ответил: „Радуюсь горячо приветствую хочу услышать“. Но дело затянулось по каким-то соображениям, и Е. С. Булгакова 15 ноября 1936 года с тревогой записывает: „Асафьев ни сам не едет, ни клавира не шлет, чем весьма портит дело. Не хватало еще этих волнений М. А.“. 19 ноября Яков Леонтьевич Леонтьев рассказал о посещении Большого театра Керженцевым и его одобрительных словах о „Минине“. И в тот же день запись в „Дневнике“: „Но где же клавир? Что делает Асафьев?“ Эта тревога передалась и дирекции Большого театра.
…В последние дни 1936 года Булгаков и Мелик-Пашаев, получив клавир из Ленинграда, кое-что меняли в тексте, выправляли полученный экземпляр. В эти же дни получили письмо Асафьева от 12 декабря: „Спасибо за приезд, за чуткость… Приезд Ваш и Мелика вспоминаю с радостью. Это было единственно яркое происшествие за последние месяцы в моем существовании: все остальное стерлось. При свидании нашем я, волнуясь, ощутил, что я и человек, и художник, и артист, а не просто какая-то бездонная лохань знаний и соображений к услугам многих, не замечающих во мне измученного небрежением человека. Я был глубоко тронут чуткостью Вас обоих. Сердечное спасибо…“ (Письма, с. 394–395).
Но во всех этих спорах и обсуждениях высказывались и здравые мысли и предложения, и Булгаков сразу же после встречи нового, 1937 года приступил к доработке либретто, тем более, что и в разговорах с Асафьевым тоже возникала какая-то обоюдная потребность еще раз вернуться к либретто, что-то действительно нужно было доработать, чем-то дополнить, чтобы скрепить разрозненные события и столкнуть в оперном конфликте действующих лиц.
9 января 1937 года Булгаков писал Асафьеву: „Не сердитесь за то, что не написал Вам. Не писал потому, что решительно не знал, что написать.
Сейчас сижу и ввожу в „Минина“ новую картину и поправки, которые требуют…
Я ценю Вашу работу и желаю Вам от души того, что во мне самом истощается, — силы“ (Письма, с. 396).
7 февраля 1937 года Е. С. Булгакова записывает: „По желанию Комитета, М. А. дописал еще две картины для „Минина“, послал Асафьеву и сдал в театр. Теперь от Асафьева зависит возможность начать работу над оперой, Дмитриев сказал, что новые картины Асафьеву понравились“.
5 марта: „Звонок Городинского из ЦК. Спрашивал М. А., в каком состоянии „Минин“ и принято ли при дополнительных картинах во внимание то, что Комитетом было сказано при прослушивании.
М. А. ответил — конечно, принято“.
20 марта: „Вечером Дмитриев. Длинные разговоры о „Минине“ — дополнительные картины до сих пор не присланы, Асафьев шлет нервные письма — по поводу того, что опера назначается на филиал, что ее не начинают репетировать до получения дополнительных картин“.
Дирекция Большого театра предложила Булгакову ставить „Минина“, уже шел разговор с художниками об эскизах. 22 марта: „Две картины „Минина“ от Асафьева приехали, Мелик принес их и играл. „Кострома“ очень хороша“.
В это время Большой театр работал над постановкой оперы „Поднятая целина“ Дзержинского и „Руслан и Людмила“ Глинки, а вслед за этими постановками пойдет, как намечалось, „Минин и Пожарский“. Но пойдет в филиале Большого театра, и этот слух огорчил Асафьева: в письме от 12 марта 1937 года он писал Булгакову: „Очевидно, массовые сцены будут купюрованы? Когда у меня был Платон Михайлович (Керженцев — В. П.) и восторженно описывал мне, какой он сценически представляет себе нашу оперу с точки зрения политической значимости тематики, я все время ощущал большой размах, большой план и, следовательно, сцену Большого театра. Но если это мечты, если Большой театр не для меня, то ведь тогда, действительно, надо пересмотреть всю оперу и многое переделать в сторону большей экономии массовых сцен, усилить интимнолирический элемент (или просто его воссоздать), уменьшить число действующих лиц и т. д. Словом, эти слухи о Филиале изнуряют и подтачивают мою творческую энергию едва лишь менее, чем сознание, что опера совсем не пойдет, к чему я все время стараюсь себя приучить…“
— 24 марта 1937 года Булгаков писал Асафьеву: „Обе картины получены в театре. Одну из них, именно „Кострому“, 22-го Мелик играл у меня. Обнимаю Вас и приветствую, это написано блестяще! Как хорош финал — здравствуйте, граждане костромские, славные! Знайте, что (…), несмотря на утомление и мрак, я неотрывно слежу за „Мининым“ и делаю все для проведения оперы на сцену.
О деталях я Вам сейчас не пишу, потому что эти детали прохождения оперы сейчас будут так или иначе меняться, и я буду информировать Вас по мере того, как они будут устанавливаться прочно.
Но повторяю основное: помните, что для оперы делается все, чтобы она пошла на сцену“.
Но положение М. А. Булгакова в это время крайне неустойчивое. 7 апреля Е. С. записывает: „Звонок из ЦК. Ангаров просит М. А. приехать. Поехал. Разговор был, по словам М. А., по полной безрезультатности. М. А рассказывал о том, что проделали с „Пушкиным“, а Ангаров отвечал в таком плане, что он хочет указать М. А. правильную стезю.
Говоря о „Минине“, сказал: — Почему вы не любите русский народ? — и добавил, что поляки очень красивые в либретто.
Самого главного не было сказано в разговоре — что М. А. смотрит на свое положение безнадежно, что его задавили, что его хотят заставить писать так, как он не будет писать.
Обо всем этом, вероятно, придется писать в ЦК. Что-то надо предпринять, выхода нет“ (Дневник, с. 138).
А 19 апреля арестовали директора Большого театра В. И. Мутных, благосклонно относившегося к Булгакову и его творчеству. Естественно, „в Большом театре волнение“, волнение и беспокойство и у Булгаковых.
Арестован Ягода, в газетах и на собраниях ругают Киршона, Афиногенова, Литовского, Крючкова.
9 мая Е. С. Булгакова, рассказав о разговоре М. А. с Керженцевым, записала: „…Про Минина“ сказал, что он его не читал еще, пусть Большой театр даст ему. „Минин“ написан чуть ли не год назад, и уже музыка давно написана! Словом — чепуха» (Дневник, с. 144).
Но в это время возникла идея поставить «Жизнь за царя», почти предложили Булгакову писать новое либретто на музыку Глинки. «Это после того, как М. А. написал „Минина“»!!! Это восклицание в «Дневнике» Е. С. Булгаковой как бы предвещает печальный конец и этого начинания.
Так оно и вышло: к XX годовщине Великой Октябрьской революции Большой театр решил поставить «Ивана Сусанина», либретто взялся написать Сергей Городецкий, Самосуд и Мордвинов приступили к постановке оперы Глинки.
10 мая 1937 года Булгаков писал Асафьеву: «Дорогой Борис Владимирович, диктую, потому что так мне легче работать. Вот уж месяц, как я страдаю полным нервным переутомлением. Только этим объясняется задержка ответа на Ваше последнее письмо. Со дня на день я откладывал это письмо и другие. Не было сил подойти к столу. А телеграмму давать бессмысленно, в ней нечего телеграфировать. Вы хорошо понимаете, что такое замученность, и, конечно, перестанете сердиться на меня.
На горизонте возник новый фактор, это — „Иван Сусанин“, о котором упорно заговаривают в театре. Если его двинут, — надо смотреть правде в глаза, — тогда „Минин“ не пойдет. „Минин“ сейчас в реперткоме. Керженцев вчера говорил со мной по телефону, и выяснилось, что он не читал окончательного варианта либретто.
Вчера ему послали из Большого экземпляр… Вам необходимо приехать в Москву. Настойчиво еще и еще раз повторяю это. Вам нужно говорить с Керженцевым и Самосудом, тогда только разрешатся эти загадки-головоломки с „Мининым“…» (Письма, с. 404–405).
Узнав, что «Иван Сусанин» пойдет непременно на Большой сцене, что Сергей Городецкий уже сделал либретто, Е. С. Булгакова 29 июня 1937 года записала: «„Минину“ — крышка. Это ясно» (Дневник, с. 157).
11 июля Асафьев написал Булгакову: «Конечно, „Минин“ похоронен волей Самосуда и Комитета, но я бы не хотел его хоронить. Что вы думаете, если бы попытаться подставить под него русский же исторический сюжет с сохранением тех же характеров и типов, тоже с темой защиты родины, ибо ведь вся русская
Но и на этом не закончилась творческая история «Минина». 18 декабря 1937 года Булгаков писал Асафьеву: «…14 декабря я был приглашен к Керженцеву, который сообщил мне, что докладывал о работе над „Мининым“, и тут же попросил меня в срочном порядке приступить к переделкам в либретто, на которых он настаивает. Кратко главное:
а) Расширение Минина (ария, которую можно отнести к типу „О поле, поле….“).
б) Противодействие Минину в Нижнем.
в) Расширение роли Пожарского.
г) Перенесение финала оперы из Кремля на Москву-реку — мост.
Что же предпринимаю я? Я немедленно приступаю к этим переделках и одновременно добиваюсь прослушания Керженцевым клавира в последнем варианте, где и Мокеев, и Кострома, с тем, чтобы наилучшим образом разместить дополнения, поправки и переделки.
Не знаю, что ждет „Минина“ в дальнейшем, но на сегодняшний день у меня ясное впечатление, что он снят с мертвой точки…» (с. 411).
19 декабря Асафьев написал Булгакову, что он готов продолжить работу над оперой: «…и пусть даже за этой третьей редакцией последуют еще другие… я от работы не откажусь никогда». 21 декабря Булгаков предлагает Асафьеву немедленно приехать в Москву для выяснения судьбы «Минина». Но доктор категорически возражает против этой поездки, тем более, что Керженцев написал Асафьеву о сути доработки оперы, но 24 декабря Булгаков направляет Асафьеву телеграмму: «Немедленно выезжайте в Москву». Но Асафьев не внял мольбам Булгакова, скорее всего по состоянию здоровья.
25 декабря 1937 года Булгаков писал Асафьеву: «21 декабря я послал Вам письмо, где предупредил, что Вам нужно выехать в Москву. Я ждал единственно возможного ответа — телеграммы о Вашем выезде. Ее нет. Что же: Вам не ясна исключительная серьезность вопроса о „Минине“? Я поражен. Разве такие письма пишутся зря?
Только что я послал Вам телеграмму, чтобы Вы выезжали. Значит есть что-то очень важное, если я Вас так вызываю.
Повторяю: немедленно выезжайте в Москву.
Прошу Вас знать, что в данном случае я забочусь о Вас, и помнить, что о необходимости Вашего выезда я Вас предупредил».
2 февраля 1938 года Булгаков писал Асафьеву: «Посылаю Вам первое из дополнений к „Минину“ — арию Минина в начале второй картины.
Вслед за нею начну высылать остальные дополнения… Когда опять в Москву? Я очень рад, что Вы побывали в ней…»
7 февраля Булгаков послал дополнения к третьей картине (в Нижнем, на Лобном месте). 10 февраля Асафьев послал телеграмму, что получил оба письма и благодарен за «прекрасные тексты». 15 февраля Асафьев телеграфирует, что музыка на присланные тексты написана.
10 апреля 1938 года Булгаков послал дополнения, на этом завершая работу над либретто. 4 июня 1938 года Асафьев писал Булгакову: «…Я так скорбно и горестно похоронил в своей душе „Минина“ и прекратил и работу, и помыслы над ним, что не хотелось и Вас тревожить… В Большом театре и в Комитете меня как композитора знать больше не хотят. Это мне было ясно, еще когда я сидел у Вас и просил клавир…»
Последние надежды на постановку «Минина» были связаны с двумя эпизодами, которые произошли в ноябре 1937 года. Скорее всего «оживление» вокруг «Минина» возникло после того, как в Большом театре побывал Сталин. 24 ноября 1937 года Е. С. Булгакова записала: «…Позвонил Яков Л. и сообщил, что на „Поднятой целине“ был Генеральный секретарь и, разговаривая с Керженцевым о репертуаре Большого театра, сказал:
— А вот же Булгаков написал „Минина и Пожарского“…
Яков Л. обрадовался этому и тут же позвонил» (с. 176).
14 декабря: «Керженцев пригласил М. А. Сообщил, что докладывал „высокоответственному лицу“ о „Минине“. Просил М. А. сделать поправки. Сказал, что поляки правильные. (А в прошлый раз говорил, что неправильные). Надо увеличить роль Минина, дать ему арию вроде „О, поле поле…“» и т. д.
Приезд Асафьева в январе 1938 года не внес никаких изменений в судьбу «Минина». Видимо, музыкантам Большого театра не нравилась его музыка. Это становится ясно из записи Е. С. Булгаковой: Асафьев «играет настолько хорошо, что даже и музыка понравилась» (с. 180). Он встречался и подробно разговаривал о переделках оперы с Мелик-Пашаевым, Самосудом, Булгаковым. Но вскоре после этого «гробовая новость о Керженцеве»: «На сессии, в речи Жданова, Керженцев назван коммивояжером. Закончилась карьера. А сколько вреда, путаницы он внес», — записывает Е. С. Булгакова (Дневник с. 181).
20 января 1938 года назначен председателем Комитета по делам искусства Назаров — «Абсолютно неизвестная фигура» (Вскоре выяснилось, что Назаров — сотрудник «Правды»). Значит, все нужно начинать сначала…
Последние поправки были сделаны, но опера оказалась в катастрофическом положении… Никто за катастрофу эту не нес ответственности. Скорбно и горестно было не только Асафьеву, но и Булгакову.
В это время М. А. Булгаков работал над романом «Мастер и Маргарита», а для Большого театра писал новое либретто — о Петре Великом.
Федька Андронов, боярин.
Минин, один из старост в Нижнем-Новгороде.
Мария, приемная дочь Минина.
Пожарский, начальник ополчения.
Ходкевич, гетман литовский.
Зборовский, польский ротмистр.
Биркин, стряпчий.
Шереметьев, воевода.
Казак-запорожец Петрусь.
Трубецкой, начальник казацкого войска.
Одарка, казачка.
Авраамий Палицын, монах.
Мокеев, гонец.
Донской казак.
Первый ратный.
Второй ратный.
Русский народ, старосты нижегородские и воеводы, казаки, литовцы, поляки, немцы-драбанты [63] , татары, мордва.
63
Телохранители (устар.)
Действие происходит в 1611–1612 годах.
Акт первый
Ночь. Темница в Кремле. Лампада. В окошке за решеткою луна. Гермоген прикован к степе. Слышится дальний католический хор, поющий по-латыни. Бьют далеко башенные часы.
Гермоген. Полночь… Но сон от глаз уходит. Я не ропщу и жду, когда придет сон вечный, и радуюсь, что он настанет вскоре, что не услышу я, как чужеземцы поют заутреню в Кремле. Я не увижу, как погибнет вовсе наш предел российский и настанет царствующему граду конечная теснота. Сон бесконечный, приди, приди и погаси и слух и зрение усталого раба!
Шорох. Плита в полу поднимается, и выходит Илья Пахомов.
Пахомов. Владыко, тише!
Гермоген. Кто ты?
Пахомов. Нижегородец, сын посадский, Илья Пахомов. Я знаю ход в Кремле подземный, полякам неизвестен он.
Гермоген. Зачем проник сюда, безумный?
Пахомов. Пришла к нам смертная погибель! Остался наш народ с одной душой и телом, терпеть не в силах больше он. В селеньях люди умирают. Отчизна кровью залита. Нам тяжко вражеское иго. Отец, взгляни, мы погибаем! Меня к тебе за грамотой прислали, а ты в цепях, в цепях, несчастный! Горе нам!
Гермоген. Мне цепи не дают писать, но мыслить не мешают. Мой сын, пока ты жив, пока еще на воле, спеши в Троице-Сергиевский монастырь. Скажи, что Гермоген смиренный велел писать народу так: идет последняя беда!
Пахомов. Идет последняя беда!
Гермоген. Царь польский Жигимонт Отчизну нашу отдал на поток и пламя и посадил к нам сына Владислава. И если не поднимется народ, погибнем под ярмом, погибнем!
Пахомов. Исполню все!
Гермоген. Спеши отсюда, на страже немцы. Берегись!
Пахомов. Прощай, прощай, прощай! (Скрывается.)
Гермоген. Не оскудела храбрыми российская земля и век не оскудеет.
Глухой выстрел.
Боже!
Загремели засовы. Вбегает Немец-Драбант. Плита поднимается. Из-под нее выскакивают двое драбантов, втаскивают Пахомова со связанными руками.
Драбант. Готт фердамм мих! [64]
Входит Гонсевский.
Гонсевский. А, поймали птицу!
Вбегает Федька Андронов.
Вот, погляди, боярин, как патриарх изменников приваживает по ночам.
Андронов. Расстрига он, не патриарх! Изменник королю, заводчик смуты!
Гермоген. Презренный червь.
64
Будь я проклят!
Андронов(выхватив нож). Ах, ты! Гонсевский. Нет, погоди, боярин, ты горяч. (Пахомову.) Кто ты таков, холоп?
Пахомов. Ты так меня не называй, я вольный человек. А вот другой перед тобою, наш боярин, Андронов Федька, он холоп!
Андронов. Пытать его!
Гонсевский. Нет, погоди. (Драбантам.) Обыщите, нет ли послания на груди.
Пахомова обыскивают.