Том 7. Последние дни (с иллюстрациями)
Шрифт:
Данзас. Да было ли, не было?
Жуковский вздыхает.
Ох, не уехал бы он от меня! Поверьте, не уехал бы! Но не велел! Да и как вызовешь? Завтра запрут.
Жуковский. Что вы говорите? Умножить горе хотите? Все кончено, Константин Карлович.
За закрытыми дверями очень глухо, со стороны передней, донесся мягкий складный хор. Данзас махнул рукой, поправил смятые эполеты. И вышел в столовую. Когда он открывал
Гончарова. Ма vie est finie! [138] Погибли мы, Василий Андреевич! А мне больше жизни не будет. Да я и жить не хочу.
Жуковский. Александра Николаевна…
Гончарова. Василий Андреевич, я не пойду к ней больше. Оденусь я сейчас и пойду на улицу. Не могу я здесь больше оставаться.
Жуковский. Не поддавайтесь этому голосу! Это темный голос, Александра Николаевна! (Шепотом.) Да разве можно ее бросить? Ее люди загрызут.
138
Моя жизнь кончена! (фр.)
Гончарова. Да что вы меня мучаете, тяжело мне!
Жуковский. Провидение, провидение. К нему обратитесь, оно несчастных укрепит… А я вам велю, идите.
Гончарова идет и скрывается во внутренних дверях.
Что ты наделал?! (Прислушивается к хору.) Да. Земля и пепел… (Садится, что-то соображает, потом берет с фортепиано листок бумаги, записывает что-то.)…Не сиял острый ум… (Бормочет что-то.)…В этот миг предстояло как будто какое виденье… и спросить мне хотелось: что видишь?..
Дверь из столовой бесшумно открывается, и тихо входит Дубельт.
Дубельт. Здравствуйте, Василий Андреевич!
Жуковский. Здравствуйте, генерал.
Дубельт. Василий Андреевич, вы запечатывать собираетесь?
Жуковский. Да.
Дубельт. Я прошу вас, повремените минуту, я войду в кабинет, а потом мы приложим и печать корпуса жандармов
Жуковский. Как, генерал? Государю было угодно возложить на меня опечатание и разбор бумаг! Я не понимаю! Я буду разбирать бумаги. Один. Я не понимаю, зачем другая печать!
Дубельт. А разве вам не приятно, Василий Андреевич, ежели печать корпуса жандармов будет стоять рядом с вашей печатью?
Жуковский. Помилуйте, но…
Дубельт. Бумаги должны быть представлены на прочтение графу Бенкендорфу.
Жуковский. Как? Но там же письма частных лиц! Помилуйте! Ведь меня могут назвать доносчиком! Вы посягаете на единственное ценное, что имею, — на доброе имя мое! Я доложу государю императору!..
Дубельт.
Жуковский. Повинуюсь.
Дубельт берет канделябр, входит в кабинет. Потом выходит из него, ставит канделябр, предлагает сургуч Жуковскому. Жуковский прикладывает печать. С улицы донесся звон разбитого фонаря, глухие крики.
Дубельт(негромко). Эй!
Портьера внутренних дверей отодвигается, и входит Битков.
Ты кто таков?
Битков. Я часовой мастер, ваше превосходительство.
Дубельт. Сбегай, друг, на улицу, узнай, что там случилось.
Битков. Слушаю. (Скрывается.)
Жуковский. Я никак не ожидал такого необычайного скопления народу! Страшно подумать, тысяч десять, надо полагать, перебывало сегодня!
Дубельт. Сегодня здесь перебывало сорок семь тысяч восемьсот человек.
Жуковский смотрит на Дубельта молча.
Битков(входит). Там, ваше превосходительство, двое каких-то закричали, что иностранные лекаря нарочно залечили господина Пушкина… Ну, какой-то швырнул в фонарь… кирпичом.
Дубельт. Ага. (Машет рукой Биткову.)
Тот уходит.
Ах, чернь, чернь!
Где-то за дверями сильнее послышался хор: «Содухи праведных скончавшихся…»
(Кладет печать в карман, подходит к внутренним дверям, говорит негромко.) Пожалуйте, господа.
Внутренние двери открываются, и из них начинают выходить в шинелях, с головными уборами в руках, один за другим десять жандармских офицеров.
Прошу к выносу, господа. Ротмистр Ракеев, прошу руководить выносом.
Ракеев выходит в дверь столовой.
(Другому жандармскому офицеру) А вас, полковник, прошу остаться здесь. Благоволите принять меры, чтобы всяческая помощь была оказана госпоже Пушкиной своевременно.
Один из жандармских офицеров уходит во внутренние двери, а остальные уходят вслед за Ракеевым в столовую.