Том 7. Последние дни (с иллюстрациями)
Шрифт:
Салтыков. Графиня…
Воронцова-Дашкова. Извините, Сергей Васильевич, я немного взволнована… я спорила…
Салтыков. Ничего, ничего. Со мною тоже был такой случай. Я тоже выгнал одного гостя со своего бала. Это было в прошлое царствование. Удивительно неприятная тоже фигура. Мне он сразу не понравился. Я сам его взял за шиворот и… я вам расскажу это подробно, графиня.
Воронцова-Дашкова и Салтыков удаляются. Всюду опустело. И вдруг начинает убывать свет.
Долгоруков(один). Подслушала.
Хромая, идет к колоннаде.
Тьма.
1935, август
Мастер и Маргарита. [139]
Черновые главы романа, дописанные и переписанные в 1934–1936 годах
30/Х.34.
Дописать раньше, чем умереть!
139
Автограф хранится в ОР РГБ, к. 6, ед. хр. 5–8. Впервые опубликовано в книге: Булгаков М. Великий канцлер. М., Новости, 1992. Публикация В. И. Лосева.
Публикуется по расклейке этой книги, сверенной с автографом, хранящимся в ОР РГБ. В сверке принимал участие В. И. Лосев.
21 сентября 1934 года Булгаков начал писать предпоследнюю главу романа «Ночь», в последующие дни сентября роман был в основном завершен, правда, он оставил его на полуслове, но почувствовал, что замысел сложился окончательно. Многое еще было не дописано, возникали новые подробности, детали, но впервые перед нами предстал роман от первой и до последней главы. Исследователи считают эту публикацию романа третьей его редакцией, а публикуемые здесь главы — четвертой. Третья и четвертая редакции романа составляют первую полную его редакцию.
Эти годы, 1934–1936, были очень насыщенными для Булгакова: принимал участие в репетициях «Мольера», завершал киносценарии «Ревизор» и «Мертвые души», пьесы «Иван Васильевич» и «Александр Пушкин», первый вариант либретто оперы «Минин и Пожарский», поэтому роману мог уделять лишь свободное время. Может быть, этим можно объяснить и тот удивительный факт, что о романе в дневнике Е. С. Булгакова даже не упоминает. Вполне возможно, что опасалась упоминать: время было тяжелое, шли аресты неугодных власть имущим, публиковались жесткие статьи, прорабатывающие «отступников» от большевистской идеологии. И в письмах этого периода Булгаков о романе тоже не упоминает.
Ошибка профессора Стравинского
В то время как раз, как вели Никанора Ивановича, Иван Бездомный после долгого сна открыл глаза и некоторое время соображал, как он попал в эту необыкновенную комнату с чистейшими белыми стенами, с удивительным ночным столиком, сделанным из какого-то неизвестного светлого металла, и с величественной белой шторой во всю стену.
Иван тряхнул головой, убедился в том, что она не болит, очень отчетливо припомнил страшную смерть Берлиоза, но она не вызвала уже прежнего потрясения. Иван огляделся, увидел в столике кнопку, и вовсе не потому, что в чем-нибудь нуждался, а по своей привычке без надобности трогать предметы позвонил.
Тотчас же перед Иваном предстала толстая женщина в белом халате, нажала кнопку в стене, и штора ушла вверх. Комната сразу посветлела, и за легкой решеткой, отгораживающей окно, увидел Иван чахлый подмосковный бор, понял, что находится за городом.
—
Через минуту Иван был гол. Так как Иван придерживался мысли, что мужчине стыдно купаться при женщине, то он ежился и закрывался руками. Женщина заметила это и сделала вид, что не смотрит на поэта.
Теплая вода понравилась поэту, который вообще в прежней своей жизни не мылся почти никогда, и он не удержался, чтобы не заметить с иронией:
— Ишь ты! Как в «Национале»!
Толстая женщина на это горделиво ответила:
— Ну, нет, гораздо лучше. За границей нет такой лечебницы. Интуристы каждый день приезжают осматривать.
Иван глянул на нее исподлобья и ответил:
— До чего вы все интуристов любите. А среди них разные попадаются.
Действительно было лучше, чем в «Национале», и, когда Ивана после завтрака вели по коридору на осмотр, бедный поэт убедился в том, до чего чист, беззвучен этот коридор.
Одна встреча произошла случайно. Из белых дверей вывели маленькую женщину в белом халатике. Увидев Ивана, она взволновалась, вынула из кармана халатика игрушечный пистолет, навела его на Ивана и вскричала:
— Сознавайся, белобандит!
Иван нахмурился, засопел, а женщина выстрелила губами «Паф!», после чего к ней подбежали и увели ее куда-то за двери.
Иван обиделся.
— На каком основании она назвала меня белобандитом?
Но женщина успокоила Ивана.
— Стоит ли обращать внимание. Она больная. Со всеми так разговаривает. Пожалуйте в кабинет.
В кабинете Иван долго размышлял, как ему поступить. Было три пути. Первый: кинуться на все блестящие инструменты и какие-то откидные стулья и все это поломать. Второй: сейчас же все про Понтия Пилата и ужасного убийцу рассказать и добиться освобождения. Но Иван был человеком с хитрецой и вдруг сообразил, что, пожалуй, скандалом толку не добьешься. Относительно рассказа тоже как-то не было уверенности, что поймут такие тонкие вещи, как Понтий Пилат в комбинации с постным маслом, таинственным убийством к прочим.
Поэтому Иван избрал третий путь — замкнуться в гордом молчании.
Это ему выполнить не удалось, так как пришлось отвечать на ряд неприятнейших вопросов, вроде такого, например, что не болел ли Иван сифилисом. Иван ответил мрачно «нет» и далее отвечал «да» и «нет», подвергся осмотру и какому-то впрыскиванию и решил дожидаться кого-нибудь главного.
Главного он дождался после завтрака в своей комнате. Иван выпил чаю, без аппетита съел два яйца всмятку.
После этого дверь в его комнату открылась и вошло очень много народу в белых балахонах. Впереди шел, как предводитель, бритый, как актер, человек лет сорока с лишним, с приятными темными глазами и вежливыми манерами.
— Доктор Стравинский, — приветливо сказал бритый, усаживаясь в креслице с колесиками у постели Ивана.
— Вот, профессор, — негромко сказал один из мужчин в белом и подал Иванушкин лист. «Кругом успели исписать», — подумал Иван хмуро.
Тут Стравинский перекинулся несколькими загадочными словами со своими помощниками, причем слух Ивана, не знавшего никакого языка, кроме родного, поразило одно слово, и это слово было «фурибунда». Иван изменился в лице, что-то стукнуло ему в голову и вспомнились вдруг закат на Патриарших и беспокойные вороны.
Стравинский, сколько можно было понять, поставил себе за правило соглашаться со всем, что ему говорили, и все одобрять. По крайней мере, что бы ему ни говорили, он на все со светлым выражением лица отвечал: «Славно! Славно!»
Когда ординаторы перестали бормотать, Стравинский обратился к Ивану:
— Вы — поэт?
— Поэт, — мрачно ответил Иван и вдруг почувствовал необыкновенное отвращение к поэзии и самые стихи свои, которые еще недавно ему очень нравились, вспомнил с неудовольствием. В свою очередь, он спросил Стравинского: