Том 7. Рассказы и повести. Жрецы
Шрифт:
Карточки, которые подавал ему слуга, по-видимому, не доставили ни малейшего удовольствия старому профессору.
Напротив! Прочитывая фамилии коллег и разных других лиц официального мира, считавших долгом заявить о своем сочувствии, Найденов с брезгливой усмешкой, кривившей его тонкие губы, бросал их на письменный стол.
Сам никому не веривший, он не верил и другим и, хорошо понимая мотивы этого сочувствия, знал, что через неделю-другую, когда уже он не будет влиятельным в университете лицом, ни одна душа не подъедет
После долгой безотрадной думы решение уже им принято. Он подаст в отставку, уедет из Москвы и посвятит остаток жизни одной науке.
Как ученого его вспомнят!
Все остальное, из-за чего он, умный и самолюбивый человек, лгал и не останавливался ни перед чем во всю свою жизнь, теперь потеряло в глазах его всю прежнюю цену: и прелесть власти, и успех ловко веденной интриги, и накопление богатства, и видное положение, которого он домогался всякими правдами и неправдами и которое уже ему было обещано в ближайшем будущем.
Все это казалось ему теперь ненужным, бесцельным, неумным, и вся его жизнь вне науки представлялась ему сплошной ложью, приведшей его именно к тому, чего он так боялся.
И не потому он решил уйти, что один «глупец» застрелился, а другой осмелился публично оскорбить его. И не потому, что в обществе считают его виновником самоубийства…
Он понимает действительную цену русского общественного мнения и давно равнодушен к нему, хорошо зная, что не в нем опора для людей, ищущих успеха в жизни. И он не чувствует себя виноватым в самоубийстве Перелесова. Вольно же было ему переусердствовать и написать глупую подлость вместо умной. Вольно ж ему было с радостью влезать в шкуру предателя и потом жаловаться, что его соблазнили! Не особенно сердил старого профессора и Сбруев. Он был бы уволен за свою дерзость — и делу конец. Пусть надевает лавры жертвы за свои цивические добродетели и сопьется.
Не это все заставляет старого профессора все ниже и ниже опускать свою голову и думать горькую думу о полнейшем одиночестве, на которое он отныне обречен. Не это.
Хотя между ним и детьми не было никакого объяснения, но уже вчера в страдальчески-скорбном взгляде Лизы и в мрачной застенчивости сына он прочел свой приговор.
Они все видели, все слышали, и даже больше, чем могли выдержать их нервы, и, словно бы виноватые, чувствуя на себе позор их отца более, чем он сам, крадучись, вышли из толпы, бледные и приниженные, полные ужаса и недоумения…
Но, при всем желании сомневаться, сомнения были невозможны. Кто-то, очевидно не знавший детей Найденова, еще до появления его на панихиде, читал рядом с ними списанное письмо Перелесова к их отцу. Они слышали его и не знали, куда деваться, чувствуя, как горят их щеки краской стыда.
А кругом имя отца произносилось вместе с проклятиями.
И наконец эта зловещая тишина при его появлении… потом слова Сбруева и удаление отца,
Брат и сестра возвратились домой потрясенные, полные ужаса и скорби.
Перед тем что позвонить, они, до сих пор не проронившие ни единого слова, вдруг бросились друг другу в объятия и заплакали, как маленькие дети, несчастные и беспомощные.
— Мамочка не должна ничего знать… Слышишь, Миша? — прошептала наконец Лиза, глотая рыдания…
— Боже сохрани! — ответил юноша.
И, утирая слезы, порывисто прибавил:
— Господи! За что? За что? Разве можно жить после того, как отец…
Он называл теперь отца не папой, как раньше.
Не докончив фразы, он закрыл руками лицо.
— Что ты, Миша… голубчик… Какие мысли! — вздрагивая всем телом, прошептала Лиза, в голове у которой тоже мелькали мысли о том, что жить невозможно.
— Какая ж это жизнь!.. Это не жизнь, а позор… Кто мог бы подумать!
— Надо быть мужественным, Миша… Надо своею жизнью искупить грехи отца… вот что надо…
— Такого греха ничем не искупишь…
— И у нас мама… Не забывай этого, Миша… И дай слово, что ты будешь помнить это! — значительно прибавила сестра… — Дай!..
— Ничего я не могу понять… Ничего… Тяжко, Лиза…
Они крепко пожали друг другу руки и вытирали слезы.
Через минуту брат позвонил.
Они прошли, не показываясь матери, каждый в свои комнаты переживать свое ужасное горе — разочарование в отце, которого обожали. Лиза несколько раз входила к брату и, крепко сжимая его руку, повторяла:
— Надо быть мужественным, Миша… И помни, что у нас чудная мамочка…
И снова плакала вместе с братом.
Наконец их позвали обедать.
— Крепись, Миша, родной мой… Не выдавай своего горя… Пусть мама не замечает.
— А ты! Ты бледна как смерть, Лиза.
— Скажем, что расстроены… При отце не говори, что были на панихиде. Пусть он не знает, что мы все знаем… О, лучше бы, как прежде, ничего не знать.
— Я слышал иногда, но не верил… А теперь…
Они старались казаться спокойными, когда вошли в столовую. Отца еще не было.
Когда он вошел, бледный, изможденный, состарившийся и словно бы приниженный, и сел на свое место, не глядя ни на жену, ни на детей, брат и сестра почувствовали, что отец — виновник смерти Перелесова.
И они затихли на своих местах, как затихают вдруг в замирающем страхе внезапно испуганные дети, не смея проронить звука и не решаясь, в свою очередь, поднять глаз на отца.
Найденов понял, что дети все знают, и с какою-то суровой сосредоточенностью хлебал суп, скрывая муки отца, которого презирают любимые дети.
Обед прошел в тягостном молчании.
Едва только он кончился, Найденов встал из-за стола и ушел к себе тосковать о потере единственных существ в мире, которых он действительно любил.