Том 8(доп.). Рваный барин
Шрифт:
– Махорка есть? – спросил первый мужик, Степан, пристукивая по прилавку кулаком-кувалдой.
– Сто лет – все нет… – сказал, не отрываясь от газетки, приказчик.
– А что у вас есть-то? – оглядел стены и пустые полки мужик. – Селедки плавают. Бел хлеб давай… тройку!
– Пришлому не даем, покажь марку.
– Мар-ку-у?! – прищелкнул языком мужик. – Марку просит… – усмехнулся он спутникам.
– Дурака-то строить нечего… чай, знаешь…
– Значит, не есть нам твово хлебца. Свово найдем. У нас лепёх полон мешок.
– Чего
– А ты не серчай, милаш… не серчай. Мы твово не просим. Чего с тебя взять? Карманы сыпются. Пару селедок не уложишь… дброги ноньча.
– Степан, время итить… – потянули мужики в голос. – А вот ты, милый человек, растолкуй нам… – обратился один, самый старший, с сединкой, к человеку в пальтишке. – Фабрики Шурикова знашь?
– Ну, знашь!
– На работу берут или как? Почем рядют? Тут и приказчик поднялся от газетки и оглядел.
– С лепешек-то своих да на… фа-брику?! – сказал он, высверливая бойким, горячим глазом-глазком.
И тощий человек уставился, поматывая селедкой.
– Да уж такое дело, милаш… где пощастливить… Чай, все люди…
– Не слыхать, чтобы нанимали… – посверлил глазом приказчик. – Слыхать у нас.
– А чего слыхать-то?
– Слыхать у нас, что три дни работаем, три дни так…
– Та-ак… Стало быть, гуляете по вольному делу…
Тут тощий человек щелкнул селедкой по прилавку, брызнуло даже из селедочной головы на газетку, и сказал, словно скрипнул:
– Да вы чего? Чего дураков-то крутите! С неба, что ли, свалились?
– Чего там… знамо, укрываетесь… Бона што! – погрозил пальцем мужик на Степана. – Видать! Дошло до сердца, так…
– Знаю я вас, господа синаторы… – сказал приказчик. – Ловить рыбку на плотах-то ваших. Не прикидывайся молоденцем, не отхватишь, толсто!
– Ишь, ишь! – опять погрозил мужик. – А я разя отхватить чего от тебя желаю? Я по совести, как прикажут. Ежели будет обощаствление… писано по новому закону, чтобы по правде, кто рабочий, трудящий…
– Грамоту знаешь? – сказал, наконец, Степан, которому уже надоела неопределенность. – По всем деревням объявляют, ездют. Будет всем обощаствление. И всю землю, и фабрики-заводы… А вы здешние, калуцкие. Желаем пристать.
Тут и приказчик, и человек в пальтишке так и прыснули.
– А чего? – недоверчиво сказал старший. – Смех смехом, а… этого дела укрывать не годится. И к нам люди дознают. И про землю тоже. Все, сказывал вон, и землю получать могут… ну, хоть и тебе могут предоставить, останется чего. А у его вон полон город… какие милиёны!.. Нам, милый человек, мы не жадные…
– Стало быть, за фабриками за нашими прикатили? – спросил ехидно, усмешливо человек с селедкой. – То паль-гай-пальгай, а то., на вот! Наши ведь фабрики-то! Мы на них работаем! Вот так гу-си!
Тут уж стало совсем обидно.
– А ты не закрывай, не закрывай… – сказал с сердцем старший. – Не дурей вас.
– Правда, – сказал приказчик. – Обощасливиться каждому желательно, и ступайте вы сейчас прямо на фабрику и… – тут он глянул на тощего и поперхнулся. – Там вас и ощастливят.
– Но три сотни требуй! Права доказывай! – совсем отмяк и тощий. – Эх, дядя Грыш!
– Ну, ты не шути, не крестник! – поднял голос Степан. – Думаешь, в городу живешь – все знаешь? А работать где желаем, – там и работаем! Ты вот за сто рублей, может, а я на полсотни пойду! Еще потягаем! Мы и с Оки увидим-усмотрим. Наши парни тоже кровь проливали да селедок не ели по рупь – цалковый! Надел баретки дак думать – я какой! У меня дома сапоги на печке спят-отдыхают. Придет время, приду и в сапогах! А то – пальгай! Идем, робята. С энтими говорить – дубовы вицы надоть.
– Ай да Калуга! – сказал приказчик, смеясь.
Уже отошли шагов двадцать, а из лавочки все еще доносился визгливый и скрипучий смех в кашле. На выходе из поселка перед зеленым лужком с учившимися солдатами мужики остановились. Дымили слабо белым дымком фабричные корпуса, уходя под горку, – дымили на закраине города.
– Ишь, черти! – сказал Степан, – А дознать надо. Там поглядим.
– Пошли на работу, так надо дойтить… Наймемся, коли сходно. А то и по дворам, пока что… Дасть по сотне, – и… домой пойдем.
– И энтот-то наказывал… сомущать будут, – не верьте! Тоже каждому хочется. Фабришные… вот и отводят. Нет, мы это дело разберем.
– Чего там! Ишь у ево сколько? Кругом все его!
Тут самый тихий мужик, который все молчал, снял шапку, помолился на церковные главки городского монастыря и сказал вразумительно:
– Как бы чего не вышло… Нужды-то такой нету… толко-немся, будто работы не будет ли, да и ко двору. И по лесу работы много.
И они пошли к фабрикам, но уже не тем ровным и покойным ходом, каким шли полями и поймой. Здесь уже не журчали жаворонки. Курились черноголовые трубы, и от белых дымков над черными головами шло неверное что-то, смутное.
– Может, чего поверней узнаем… Всякого слуху много.
(Русские ведомости. 1917. 21 мая (3 июня). № 113. С. 4)
II. Веселый разговор
Было это на перегоне между Рязанью и Ряжском. Явился «огонь и полымь», – как окрестил один из мужиков-пассажиров подсевшего господина в шляпе, – и все время неустанно кричал и доказывал, что надо не с потолка законы писать, а выдирать «из земляной недры». А с потолка можно такие законы написать, что и во сне не приснится; а если и приснится, так с похмелья разве.