Том 8(доп.). Рваный барин
Шрифт:
Это по-прежнему разговор с народом, уже в самой доступной форме. Рассказчик здесь – не Иван Шмелев, а некий простой человек из народа, наделенный здравым смыслом и юмором. Отлично передана именно устная речь. В эмиграции Шмелев стиль слегка подправил, усилив образность и лаконизм – но, конечно, уже в 1919 году родилось его «живое слово», которое отметила критика.
Ю. Айхенвальд писал о «Сказках»: «…такие подобраны в них слова и сочетания, что слышны самые интонации живой речи и почти звучат даже тембры человеческих голосов» [31] . Вл. Ладыженский: «Язык Ив. Шмелева превосходен. Это настоящий народный язык без предвзятой изысканности, без заглядывания в словарь Даля и злоупотребления провинциализмами» [32] .
31
Айхенвальд
32
Ладыженский Вл. Новая книга Ив. Шмелева // Возрождение. 1927. 12 мая. № 709. С. 3.
Вместе с тем согласно жанру политической сказки (чрезвычайно, кстати, распространенному в газетах Белого Юга) здесь много символов, намеков и иносказаний. Наиболее характерно в этом смысле «Инородное тело» [33] .
По этим символам можно догадаться, что Шмелев уже изменил свое отношение к Временному правительству (по всей вероятности, первый вариант статьи «Убийство» был написан в Крыму [34] ) и к старым порядкам. Во всяком случае, «Преображенский солдат» видит во сне Николая II, и сон кажется ему добрым, а его дурная болезнь не проявляется.
33
Тут есть и заинтересованность иностранного капитала в русской революции (Карл Иваныч), и марксистское учение (Маркуша), Временное (комиссар-пристав) и Крымское краевое (доктор Сериков) правительства, а также надежда на союзников англичан (мастер Тайм). О судьбе этой надежды см. «Письмо лейтенанта» и «Пушечное вино».
34
В крымских рукописях Шмелева есть листок с перечислением рассказов, судя по всему, написанных в Крыму (там нет ни московских, ни неоконченных произведений). «Убийство» там значится – см… ОР РГБ, ф. 387, к. 8, ед. хр. 29.
Солдат, по Шмелеву, должен быть ВЕРНЫМ! И тогда через него придет спасение России («Степное чудо»). А вот барин по-прежнему несимпатичен в своем «веселье». И долго еще будет несимпатичен и в эмигрантских произведениях писателя.
Шмелев почти не правил смысл сказок, издавая их в Париже [35] . Единственное крупное изменение – в «Матросе Всемоге». В 1919 году терой запродает русскую «честь-совесть» за «настоящую слободу». В 1923-м – отдает крест и душу, чтобы вознестись до небес. Соответственно и конец другой. В 1919-м – матрос просто обругал радугу нехорошим словом, а в 1923-м – погиб. Сказка стала более классическим вариантом истории о сговоре человека с нечистой силой.
35
«Сказки» даются по их парижскому варианту. «Крымский» вариант см.: Крымский архив. 1994. № 1 (публикация Л. М. Борисовой). Там же – и крымский вариант «Голоса Зари». Этот рассказ – последнее произведение Шмелева, переписанное рукой сына, – отсюда позднее посвящение.
Эти сказки – самое резкое, что когда-либо скажет Шмелев о заблудшем русском человеке, сбившемся с пути из-за собственной скуки, под влиянием беса или хитрого иностранного учения. И все-таки он верит, что опамятуется, что все кончится хорошо. Потому и заканчивает парижское издание московским очерком «Панкрат и Мутный», где вся история с комиссаром Мутным оказывается сном – и должна в конце концов развеяться как сон.
Многое из дореволюционного творчества Шмелева [36] перешло затем в эмигрантское. И подробное бытописательство, реализм; и «сказ», иносказание, блестящая образность. И изображение родного купеческого Замоскворечья. Но главное, конечно, – русская, национальная идея.
36
Критерием отбора произведений для настоящего тома (всего до эмиграции Шмелев написал
Потеряв сына, в изгнании – он не отвернулся от России. Но продолжал писать – слова любви и нежности, ласки и признательности. В окаянные революционные дни, как вспоминал Бунин, Шмелев повторял: «Нет, я верю в русский народ!» И этой вере он не изменил в своих поздних книгах. Где купец – по-настоящему добрый, мужик – умный, солдат – верный, и даже барин, кажется, в конце концов, прощен.
И, расставаясь со шмелевскими героями, нам хотелось бы напоследок поблагодарить реальных людей, которые помогали в работе над настоящим Собранием.
Прежде всего – Л. М. Борисову (Симферополь), И. И. Виноградова (Москва), Е. В, Воропаеву (Москва), II Г. Горелова (Москва), А. М. Любомудрова (Санкт-Петербург), И. В. Некрасова (Москва), М. В. Соколова (Москва), А. П. Черникова (Калуга), Г. А. Ярошевскую (Москва), – с помощью которых были получены многие шмелевские тексты. Отдельное спасибо – работникам библиотек и архивов: РГБ, ГАРФ и ГИПБ.
Замечательная библиография Д. М. Шаховского «Bibliographie des Oeuvres de Ivan Chmelev» (Париж, 1980) служила поистине «путеводной звездой» в наших поисках. Благодаря г-ну Ивистиону Жантийому (Франция), крестнику и родственнику Шмелева, у нас было ощущение «связи времен» и живой памяти.
И конечно, хотелось бы поблагодарить весь коллектив издательства «Русская книга».
Елена Осьминина
Рассказы
Распад
Из-за двойных рам в нашу комнатку доносится неясный гул со двора. Мы бросаемся к окнам и видим знакомую картину: дядя Захар рассчитывает кирпичников.
Это целое событие в нашей монотонной жизни.
Если дядя Захар «рассчитывает», значит – скоро пойдет снег, придет зима, и нам купят маленькие лопатки; косой дворник Гришка, – так зовут его все на дворе, – будет ходить в валенках и носить в комнаты осыпанные снегом дрова, а липкая грязь на дворе пропадет под белой, хрустящей пеленой.
Этот «расчет», что производится сейчас в маленькой конторе, где на высоком стуле сидит юркий Александр Иванов, дядин конторщик, – сулит нам много интересного и помимо идущей зимы. На грязном дворе, на бочках, досках, колодце и даже помойной яме, с прыгающими по ней воронами, сидят кирпичники. Это особый мир, – люди, мало похожие на окружающих нас. Это, пожалуй, даже и не люди, а именно – «кирпичники», появляющиеся на нашем дворе дважды в год: перед зимой, на грязи, когда им дают «расчет», и на Пасхе, когда их «записывают» на завод.
Кирпичники, как и погода на дворе, меняются. На Пасхе они, обыкновенно, озабоченно и молча толкутся и поминутно срывают рыжие картузы, когда конторщик дробью скатывается с галереи от дяди и, не отвечая на поклоны, несется с большой книгой в конторку. На Пасхе кирпичники терпеливо, с раннего утра до поздней ночи, кланяются всем на нашем дворе: и дворнику Гришке, который почему-то все время перебирает пятаки на ладони и метлой гоняет кирпичников с крыльца, и мыкающейся с дойником бабке Василисе, и кучеру Архипу, в плисовой безрукавке, грызущему семечки на крыльце, и даже нам. Да, это особый народ, эти кирпичники! Они пришли «оттуда», из того тридесятого царства, которого мы не знаем, а называем только – «оттуда». Сегодня, в грязный, осенний день, они отправятся «туда».
На Пасхе кирпичники – угрюмы, часто поглядывают на стеклянную, сверкающую под солнцем галерею и ждут, ждут… Нас зовут обедать, а кирпичники остаются. Уже пять часов. Нас кличут пить чай, – кирпичники еще остаются. Мы идем ужинать, и Гришка выталкивает оставшихся, не попавших на завод.
Наем состоялся. Это на Пасхе.
Но теперь, теперь мы знаем, что будет: будет то, что было перед прошлой зимой. Как и тогда, кирпичники Гришке не кланяются и шумят, часто чешут за ухом, смотрят на, пальцы и перебирают их. Дверь конторки хлопает, и Александр Иванов выкликает: