Том 8(доп.). Рваный барин
Шрифт:
У меня заиграло на сердце. Уже теперь не верят, а что будет, когда зажгут огни!
Я не успел, как следует, осмотреться, подойти к Василию Сергеичу и сказать, что орел очень хорош, как подкатил шарабан, и из него выпрыгнул отец. Он остановился и смотрел. По правому, еще не совсем высохшему крылу рабочие по установке шкаликов уже почти заканчивали работу. Чьи-то невидимые руки затягивали узкие промежутки между планками полосками золотистой и палевой материи. Отец смотрел. По его лицу видно было, что он доволен.
– Молодцы, молодцы, черти! как жарят-то! – бормотал он, следя, как люди в опорках,
– Молодцы, братцы! Никто не верит, что установим в срок! Что мы, не люди, что ли? Хозяин не обидит, а обидит, от себя дополню!
– Понимает дело! Молодчина, Василий Сергеич! – крикнул отец и поманил.
Тот заметил, замахал котелком и стал спускаться. Откуда-то вывернулся дядин приказчик и докладывал:
– Так что на мосту уж закончили установку. Очень все складно у него, по плану все пригнано! Сам смотрел-с… Как теперь вывезли все на место, а у него каждая планка перемучена, что куда. Как почали этого самого орла образовывать, как почали, – живая машина. В три часа водрузили-с…
– Понимает дело! – сказал отец.
– Очень понимает-с… И публика очень, как слыхать по разговору, одобряет. А на мосту-с Иван Михайлыч-с были-с…
– Ну, и что же? – спросил отец.
– Молчали-с… Так что все глазом оглянули-с, и ни слова, ни-ни…
– Ага… Сейчас туда поеду.
Василий Сергеич опустился на блоке и подошел к отцу.
– Вот-с, – указал он на орла, – орел-с…
– Два!.. – сказал отец.
– Два? – переспросил Василий Сергеич.
Отец взял его за плечи и потряс.
– Этот поменьше…
Василий Сергеич просиял.
– Будьте благонадежны… – заговорил он в волнении. – Кто другой, а вы в грязь лицом не ударите…
Он поперхнулся, закашлялся, точно захлебнулся. Выхватил платок и прикрыл рот. Его лицо стало серым. Кашель бил его, а он судорожно прижимал платок к губам. Алая струйка окрасила его подбородок.
– Что с тобой? болен? – тревожно спросил отец.
Василий Сергеич покачнулся, схватился за край орла и присел на валявшийся здесь чурбан.
– Ничего-с… это… старое… болезнь старая… пройдет… утомление… кха-кха…
Кто-то из рабочих принес ему воды в жестяной кружке и сказал:
– Давеча вот тоже… В грудях у него слабость…
– Тебе бы того… – заговорил отец растерянно, – отдохнуть…
– Что вы-с? разве это можно? – испуганным тоном заговорил Василий Сергеич. – Ничего-с… отойдет… Поспеем… не подведу… в срок…
Он выпил воды, помочил голову, вытер губы и, весь потный, должно быть, от слабости и бледный, поднялся.
– Да погоди ты, отдышись… – говорил встревоженный отец.
– Не время, не время… Скоро… кончу.
Он подошел к доске, стал на нее и приказал:
– Подымай!
А через минуту на высоте двадцати аршин бросал там и сям по желтому телу орла красочные пятна. Быстро-быстро. Он знал, что делал.
Осмотрев орла, мы побежали к мосту. Там уже все было закончено. При концах моста стояло по два исполинских снопа, пущенные в светло-желтую краску. Снопы эти вверху были разбиты на тонкие расходящиеся планки-колосья
На площади стояла одна из тех ветрянок, которые я раньше видал только на картинках, самая настоящая, с крыльями, которые вертелись и даже скрипели. Плотник Семен, приставленный сторожем, стоял и повертывал внизу железную ручку, и крылья вертелись. И мельница, и крылья были унизаны фонариками, которые висели на проволочках так ловко, что все время сохраняли свое положение при повороте крыльев и не опрокидывались.
– Америка! – сказал какой-то старичок-лавочник. – До этого надо дойтить! Да-а!..
В середине мельницы был проезд, и, таким образом, мельница служила как бы аркой.
По указанию плотника Семена мы побывали и еще в одном месте, где узрели какие-то «винтовые» ворота. Это были два столба, вырезанные винтообразно и унизанные спиралями стаканчиков. Как нам сообщили, здесь вся суть будет видна ночью. Этими «винтовыми» воротами Василий Сергеич хотел показать какую-то «живую радугу». Мы только заметили, что окраска стаканчиков изменялась постепенно снизу доверху.
Да, они были не совсем красивы днем, эти винтовые ворота, но потом, ночью…
Мы поздновато вернулись домой, и я получил порядочный нагоняй за самовольство. Но лишь только раскрыл я рот, чтобы криком облегчить скорбь свою, мне погрозили пальцем и сказали: тссс!..
Оказалось, что Василия Сергеича только что привезли с площади. Его привезли без чувств и пригласили доктора. Доктор приказал давать ему кусочки льда внутрь и не беспокоить.
– Только головкой покачали доктор-то!.. – сказала мне старушка-няня.
Вечером, когда началась иллюминация, Василий Сергеич сказал, что выздоровел, и ушел из дому.
– И удержать не могли… Куды тут! Схватился с дивана, бегает, кричит, где шляпа… А сам-то стра-ашный, страшный, чисто упокойник… – Так рассказывала потом няня. – Чисто как помешалось у него тут, в голове-то…
Что было!..
Ночь торжественной иллюминации прошла, как в кошмаре. И где только не побывали мы с Васькой в эту ночь! Разве я мог удержаться от искушения и нарушить данное ему слово: «вместе таскаться по лиминации?» Нет, я сдержал слово и увильнул от удобства смотреть на торжество с мягких подушек экипажа. Но, конечно, не увильнул от кары. Пусть кара, пусть даже две и три кары! Но что лучше, – сидеть чинно, как подобает благовоспитанному мальчику, в коляске и смотреть, что делается позади коляски – ведь «благовоспитанного» мальчика, за неимением свободного места, обыкновенно, сажают спиной к лошадям и сердятся, когда он начинает беспокоить ногами, и одергивают, когда он начинает вертеть головой, – или же, как вольный ветер, переноситься вместе с толпой рука об руку с веселым и ловким босоногим приятелем и гикать, и кричать, как Бог на душу положит? И я принял кару.