Том 8. Преображение России
Шрифт:
Макар этот блуждающий взгляд его понял.
— Что-о-о? — вытянул ехидно. — Ружье на меня шаришь? Чтобы совсем с дороги меня убрать?.. Ответишь! Наша земля не бессудная, небось!
И махнул выпростанной из-за спины левой рукой, в которой ничего не было: широкая ладонь, и только.
Федор кинулся на Макара сразу, как только это увидел, и Макар, не ожидавший этого, не успел даже поставить тела в упор, как вылетел в дверь, отворявшуюся наружу, свалил стул, зацепил ногой за край шкафа и упал в полосе слабого света, идущего из спальни
Он был уверен, что теперь Макар успокоится до утра, и действительно, тот, поругавшись за дверью всласть, но не особенно долго, ушел к себе на кухню.
Эту ночь Федор спал плохо, хотя и устал от поездки. Все время продолжался в полузабытьи нелепый спор с Макаром, неизвестно о чем, с Макаром и с Натальей Львовной, которая плакала навзрыд (как это и было) о том, что ее не любит Илья, и оттого, что так беспомощно плакала, становилась ему еще дороже.
К утру не было уже зла на Макара. Он выбирался на новое, а Макар было прежнее, положенное; он ломал, а Макар не давался, — так представлялось это к утру.
Думалось даже, что в Сушки можно было бы взять и Макара, который был хороший кузнец.
Кариянопуло утром пришел раньше, чем его ждал Федор. Он, медленно считавший, за ночь все-таки успел что-то окончательно подсчитать и теперь имел ясный вид на что-то решившегося человека, и это было особенно заметно после вчерашнего, когда он держался очень прижимисто и был ворчлив.
Придя, он начал с того, что очень внимательно оглядел все комнаты дома, заглянул даже в самые укромные углы, при этом сопел, вздыхал, чмокал губами, хватался часто за седоватую бородку жирной рукой.
Макар поставил и внес самовар, мрачно, но привычно, как будто ничего не говорил он вчера Федору и ничего не случилось, однако за чай сел он вместе с греком, дул на блюдечко, старательно обкусывая кусок сахару, и только изредка взметывал волчьи глаза то на брата, то на толстого гостя.
А Кариянопуло, как твердо решившийся человек, был настолько ясен, что и не замечал мрачности обоих братьев, и, багровый от горячего чая, хлопал по плечу Федора и говорил:
— Молодой чиловэк — усе ест!.. Дом да ест, хозяйс да ест, дело да ест, ден-га да ест!..
— Все есть, — отозвался Федор.
— А жжо-на нет!
— Жена… Жены пока нет, — подумавши, отвечал Федор.
— Нет?!. О-е!.. Па-асиму нет?
Покачал головой укоризненно и продолжал победно:
— Мене так… сситай: мать да ест… жжона… Одна дочь там. Керчь ест — замуж… два дочь мене… сына жонат… Там… Балаклава… Три сына мене…
Говоря это, он загибал пальцы и, наконец, на десятый, большой на правой руке с прочнейшим черным ногтем, указал серебрящимся подбородком:
— Э-нук!
— Внука уж имеешь! — безразлично отозвался Федор.
— Одна! — подтвердил грек, сияя, и Федор почувствовал наконец, что это — покупатель серьезный,
— Раз, ежели ты так расширился во все стороны, то на земле жить не должно быть тебе страшно.
— За-сем страшно? — приосанился грек. — Нет! — мигнул правым глазом и развернул плечи еще шире, как индюк.
Под конец чая, когда он, выпив шестой стакан, положил его на блюдечко боком и начал креститься, даже Макару стало ясно, что каменоломни он решил купить.
Но Кариянопуло зачем-то спросил о доме:
— Страхован?
— Застрахован, а как же… Гореть когда еще будет; а страховку каждый год вноси, — отозвался Федор.
— М-много? — с большим любопытством спросил снова грек, скользя глазами по обоим братьям.
Макар негодующе поглядел на Федора, когда тот сказал правду; в таких случаях он так привык удваивать просто из бахвальства, что и теперь не утерпел сказать:
— Я штраховку взносил, значит, я и знаю сколько: четвертной билет почти что еще прикинь, тогда как раз будет.
— Разве повысили на этот год? — покосился на него Федор, когда грек погрузился в медленные расчеты, опустив глаза.
— А ты думал как? — ответил Макар сурово. — Цена дома должна рость, а штраховка стоять?
У грека были четки на левой руке, и он даже на них что-то прикидывал, как на счетах. Наконец, вздохнул облегченно, и то, что он сказал, не сразу понял Федор и совсем не понял Макар.
— Чужаям земля поехал, — своя дорога нельзя копай… Так я говорю?
— Гм… Раз там дороги удобные… в чужой стране этой…
Но грек ухватил Федора за руку очень теплой толстой рукой и продолжал, вдохновенно тыкая в стол пальцем:
— Лошадь купил, — но-га бешать, да?.. Голова не надо, — засем? Овес кушай?.. Го-ло-ва, пф, вон! Так бывает?
И Федор понял, наконец, что Кариянопуло думает купить все его дело вместе с домом, и в доме этом, им любовно устроенном, но так ненужном Наталье Львовне, разместить все свое большое гнездо.
Когда ушел грек совещаться с Яни Мончаковым и другими греками, сказал Федору Макар:
— Я все твои шутки вижу наскрозь!.. Смотри!
— То есть, что это я смотреть должен? — уже не удивился Федор.
— Я тебе — брат, конечно, ну, я тебе еще, — имей это в виду, — кампаньон!
— В чем это? За чаем со мной компанию делаешь?
— Не в чае, а во всем нашем деле!.. А в каком таком деле? — в каменном… И, конечно, дом этот, какой ты продавать хочешь, не твой он дом, а наш обчий.
— Вот оно что! — не удивился Федор. — Это кто же тебе, дураку, сказал?
— Все это знают, всем известно, — кого хочешь спроси! Пятьсот рублей моих в это дело вложено, окромя того — труд мой!.. Федор с девками на машинах катает, сырость разводит, а Ма-ка-ар… Макар, он все дома, все при деле, все блюдет!.. Ни одной копейки Макар не упустит, — вот как!.. Ни в карты, ни в бильярты… как, скажем, Федор…