Том 8. Преображение России
Шрифт:
— Раз… Раз… Еще… Раз…
Так было бодрее. Так было забывчивей.
Афанасий обматывался поспешно канатом, тугим, как проволочный, и просовывал его под скамейку. Ноги Федора, крепко упершись в перекладину на дне ялика, леденели, немели, но, стараясь придать бодрости Афанасию, он входил в какой-то пьяный азарт и орал:
— Не удам… Эх, не удам!
Даже представлялись всё старые сельские кулачки на масленице, когда, парнем, он шел быком стена на стену впереди всех.
Однако при напоре шальной воды упал было на Афанасия, и тот,
— Бери!
Конца хватило только прикрутить одну левую ногу к скамейке, но и от этого стало много уверенней…
И Федор даже не понял, почему матрос сказал:
— Потом найдут… Вместе с яликом…
— Когда потом?
— А когда сдохнем… Греби… А то в Батум угонит…
— Близко… Ей-богу, близко, — кричал Федор. — А ну, наддай!
Матрос поглядел на него ненавидящим Макаровым взглядом, потом на берег и, улучив время от ветра, сказал:
— Все одно: гонит. Пять минут погребу…
Потом налетел порыв ветра, окатило волной, — нельзя было расслышать.
— Что пять минут? — потянулся ухом к матросу Федор.
— Потом брошу, — закончил матрос.
— Я те брошу, — опять тем же тоном, каким привык говорить с Макаром. — Смо-три!
О том, что близко где-то люди, что целый город только что был виден, что совсем недалеко большая деревня Куру-Узень и его каменоломня и печь с его рабочими, что, может быть, и теперь вот кто-нибудь идет по тропинке вдоль берега и видит ялик, — не думалось Федору. Совсем выпали из памяти люди, которые могли бы увидеть и спасти. Были только они двое с Афанасием на утлой лодке, наполовину залитой водой, и лодку эту вертит ветром и волнами, как кубарь… Однако из нее не выпадешь теперь больше, и надежнее ее все-таки ничего нет…
Что был день, и день яркий, видно было по сверканию брызг и по кусочкам голубого неба сквозь них, но оглянуться назад, в сторону Куру-Узени, боялся Федор: может быть, так далеко уж отнесло в море, что и не разглядишь Куру-Узени… Лучше было не знать этого.
Ветер был со стороны Федора, и один порыв его был так силен, что почти выбил весло из рук. Весло ударилось о борт с такой силой, что половина лопасти отлетела. Даже взвизгнул от бессильной досады Федор, но тут же справился и из последних сил начал пружинить в воде искалеченным веслом, пыхтя и до темноты в глазах от натуги, а Афанасий бессмысленно-злорадно кричал около:
— Греби, собака!
Была хлещущая ревущая вода кругом, и не было Макара, не было здесь, рядом, а был он в воде — ревущей и хлещущей…
Это пугало, как близкая казнь: один казнен уже, — теперь чей черед: его или матроса? Или обоих вместе? Вспоминался грек Кариянопуло, с которым он не поехал. Теперь линейка несет его к жизни, — ялик, проклятый ялик, — к смерти.
Это становилось ясно.
Но у Макара смерть была легкая: вынырнул раза два и пошел ко дну, как ключ, в своих сапогах новых…
— Ты Макара веслом? — улучил время спросить Федор.
— А-а? —
— Веслом ты, говорю, Макара мово?.. — прокричал Федор.
Матрос поглядел дико:
— Я?.. Веслом?.. Ни, боже збави!
И добавил:
— Я ему на корму велел, — Макару… Греби ровней!..
Федор не поспел за матросом, и огромная волна чуть не покрыла их, окатив, как из шайки.
Матрос отфыркивался, как мокрый сеттер, и злобно вскидывал на Федора белые глаза из-под надорванного козырька рыбацкой фуражки.
— Ишь, черт, по Макару ему тоска!.. Я тебе теперь замест Макара!
— Ты что сказал?
— Я тебе теперь замест Макара! — сильнее и злее выкрикнул матрос и глядел помешанно.
Судорог боялся Федор, и, чтобы не затекли ноги, все менял их, сильнее упираясь в днище ялика то одной, то другой. Сверху ему было тепло от сильных движений, а снизу, в ногах — сверлящий холод…
— Ты пойми, — кричал сбоку матрос, — в Макаре твоем было пять пудов весу, да на пять уперся!..
И добавил немного спустя:
— Не тужи много… Об себе тужи… Амба!
Тут же грохнула рядом такая волна, что Федор зажмурил глаза и повторил: «Амба», но, когда открыл глаза, увидел себя все-таки в ялике, только за шею забралась вода и холодила спину… Матрос тоже был рядом и поправлял весло в уключине: чуть не вышибло из рук.
— Мать пресвятая богородица! — прошелестел губами Федор. — Неужто смерть?
— Греби! — отозвался матрос.
— И жена не узнает!..
Почему-то вспомнилась Наталья Львовна такою, какою была в тот вечер на даче Шмидта, когда кричала: «Вы зачем пришли?.. Со старичками моими в карты играть?..»
Тогда показалась она ему всемогущей… И вот он теперь тонет, а она не знает…
— Какая у тебя жена?.. Шкура! — отозвался матрос. — У меня законная… Шишнадцать лет… Ребят трое!..
И вдруг застыл с поднятым веслом:
— Нет! Суши весла: не будет дела!..
— Голубчик!.. Что ты! — испугался Федор. — Неробь!
— Сто рублей дашь? — вдруг странно, совсем безумно улыбнувшись одними краями губ и крыльями утиного носа, хрипнул матрос.
— Дам!.. Дам, ей богу!.. Греби!.. Дам!..
— Испугался, варнак!..
Глядя на него презрительно, он начал грести снова.
Привычный, он греб сильнее Федора, — как и нужно было, так как со стороны Федора был ветер, — и на поломанную лопасть Федорова весла вскидывал иногда глаз.
Они пытались пробиться к берегу, а буря их гнала в море, — больше ничего не было.
— Может, якорь бросим? — спросил Федор.
Это была одна из его надежд.
— Тут бросишь! — отозвался матрос.
Но была и другая надежда: внезапно начавшись, буря могла так же внезапно утихнуть. Протянут дальше круглые вихревые облака, и море начнет утихать. И он сказал матросу: