Том 8. Преображение России
Шрифт:
— Господин потерпевший! — резко выкрикнул председатель, постучав при этом карандашом по столу. — Вас в голову ударил обвиняемый… пхе… коногон Иван Божок?
— Да, в голову, — ответил Матийцев.
— Это… это мы видим, пхе… Вот этим стулом? — Председатель кивнул на стул о трех ножках, лежащий на особом столе.
— Да, этим стулом, господин председатель, но я отчетливо помню, что прежде ударил его этим стулом я! — с большим ударением на последних словах сказал Матийцев.
— Вот об этом нам и расскажите… пхе… и не отнимайте у нас времени ничем посторонним и к делу вашему не относящимся.
— Да, этим стулом ударил его первый
— Выходит, что не коногон Божок напал на вас, а вы на него напали? — сказал теперь уже не председатель суда, а тот член суда, который сидел по правую его Руку.
— Так именно и выходит, — согласился Матийцев. — Первый ударил его я… разумеется, из чувства самозащиты… Кем-то сказано: «лучшее средство защиты напасть самому»… Я и напал. Но так как обвиняемый был неизмеримо сильнее меня, то вырвал у меня мое орудие — стул — и в свою очередь ударил меня… после чего я потерял сознание. И это все, что я могу показать, а что произошло после того, как я потерял сознание, это уж расскажут свидетели, — для чего они и приехали со мною вместе.
— Вы сказали: «ударил меня», но… пхе… куда же именно пришелся этот удар?
Задав свой вопрос, председатель с явным любопытством глядел на голову «потерпевшего», почему Матийцев раздвинул волосы и, показывая пальцем, пояснил:
— Вот сюда пришелся удар, и потом, когда я лежал еще с закрытыми глазами, я слышал слова нашего рудничного врача по поводу раны, что будто бы «счастлив мой бог»… Думаю, что в этом сомневаться не приходится: бог-то счастлив, а люди не очень. Об одном из таких, притом очень несчастных, людей, коногоне Иване Божке, и идет речь.
Тут Матийцев увидел, как прокурор, человек явно не несчастный, а напротив, благополучный во всех отношениях, слегка приподнявшись со своего отъединенного стула и изогнувшись над небольшим, отъединенным столом, обратился к председателю суда:
— Разрешите, господин председатель, задать потерпевшему несколько вопросов.
— Пожалуйста, — не замедлил разрешить председатель, и прокурор обратился к Матийцеву всем своим холеным высокомерным лицом.
— Происходит нечто странное, на что я и хочу обратить внимание суда. Вы, господин Матийцев, потерпевший, то есть истец по делу Ивана Божка, или вы, чтобы сказать мягко, при-гла-шены им для его защиты?
— Я — потерпевший, да… — несколько удивленный вопросом поспешил ответить Матийцев, но тут же добавил: — Но, хотя и потерпевший, я дела против того, от кого потерпел, не поднимал. Дело против шахтера коногона Божка поднято шахтоуправлением, а не мною.
— Так, не вами, — согласно кивнул головою прокурор. — В следственных материалах есть даже, что вы просили не подымать этого дела. Вот в этом именно и заключается странность. Вы кто по вашей партийной принадлежности? Максималист?
Он как бы выстрелил этим словом в упор и ждал, подавшись, упадет или нет этот странный инженер, заведующий шахтой «Наклонная Елена», но Матийцев только вздернул плечами в знак непонимания.
— Вы делаете вид, что слово «максималист» вам даже и незнакомо совсем!
— Оно мне и действительно мало известно: мне приходилось его слышать, но я не вдумывался в его смысл, — сказал Матийцев.
— А предварительного сговора с обвиняемым у вас, вы тоже скажете, не было разве, чтобы разыграть эту мелодраму в зале суда?
— Как так «предварительный сговор»? — проговорил Матийцев уже пониженным тоном, так как отчетливо представился
— О каком таком сговоре с обвиняемым Божком вы говорите, господин прокурор? — спросил снова Матийцев, так как прокурор выдерживал паузу, испытующе и даже торжествующе на него глядя.
— Если вы забыли, то я считаю нужным напомнить вам, что вы даже приглашали обвиняемого к себе в то время, когда еще лежали с забинтованной головой, — вполне расстановисто и отчетливо сказал прокурор и добавил, обращаясь уже не к Матийцеву, а к старшине присяжных заседателей: — Это есть в материалах следствия, как показание рудничного жандарма.
Сказав это, прокурор сел и даже отвалился на спинку стула, как бы приготовясь слушать длинное опровержение того, что по самой сути своей неопровержимо, а Матийцев почувствовал как бы прикосновение к себе многих пар недоумевающих глаз, прикосновение неприятное, даже колючее. Поэтому он вздернул голову, как лошадь от удара кнутом, перевел глаза свои с прокурора на председателя и начал говорить о самом себе, о том, что считал для себя самого самым главным.
— Да, это совершенно верно: я просил, чтобы мне, когда я еще лежал в постели, привели Ивана Божка, который хотя и был уже в то время арестован, но до приезда следователя никуда не отправлялся… Его привели ко мне, и я говорил с ним. Меня всецело занимал тогда вопрос: зачем именно залез он ко мне через окно? То есть было ли у него заранее обдуманное намерение меня убить, или он хотел только объясниться со мною, проситься вновь на работу, а мысль залезть в окно для этой именно цели появилась у него вдруг, спьяну? То есть вышло так, как будто я, от нечего делать (я ведь лежал тогда, был очень слаб), захотел сам заняться следствием, — выяснить для себя причины действий Божка, которые могли бы стоить мне жизни. Рудничный жандарм, я помню, сидел в соседней комнате и, разумеется, все до единственного слова слышал, а что он показал следователю, этого уж, конечно, я не знаю.
— В показаниях рудничного жандарма есть, что вы будто бы обнадеживали подсудимого, что будете… пхе… за него заступаться на суде, что мы и видим, — сказал председатель, перелистывавший перед тем бумаги в папке, очевидно, дело Божка.
— Может быть, господин председатель, вполне может быть, что именно нечто подобное и было мною сказано, — вдруг еще более подстегнуто ответил на это Матийцев, — но какой же это сговор! Это был разговор того, который сам приговорил себя к смертной казни, с тем, кто его спас от напрасной, совершенно ненужной смерти!
Тут Матийцев сделал паузу и обвел взглядом и членов суда, и прокурора, и защитников Божка, и даже полуобернувшихся всех присяжных. При этом он видел, что все смотрят на него с тем участливым изумлением, с каким смотрят на сумасшедших люди здорового ума и твердой памяти, на таких именно, которые уже подозревались ими в сумасшествии, но не вполне проявляли его, и вот, наконец-то, проявили с очевидностью, ясной для всех.
Поняв это, он опустил было голову, но тут же поднял ее, так как нашел сравнение, доступное по смыслу всем.