Том 8. Преображение России
Шрифт:
Блюдя честь семьи, Володя говорил это с полным сознанием своей личной ответственности за брата, точно самого его грозили одеть в гнусное арестантское и позорно остричь под ноль.
И Зинаида Ефимовна соглашалась, что чем же плохо быть аптекарем, например? И гуманно, и спокойно, и всегда дома, и не заразно, и сто процентов дохода.
Но, вспоминая выходку Ели, вдруг перебивала себя.
— Ах, матери выговор какой!.. До чего дошла, мерзкая дрянь!.. Ну, погоди же!..
И качала грузно головой с тощим калачиком на темени.
А Еля в это время, дергаясь спиною, плакала
Глава четвертая
Нижний этаж
Взовьется ракета, освобожденно шипя и звеня, как стрела, и рассыплется в воздухе огненным душем… Она не озарит ночного неба и не осветит земли (разве маленький уголочек), но есть частица радости в блеске ее самой, есть какая-то близость красоты, какая-то возможность, что делает ее на момент волнующей для глаз, и невольно следишь с подъемом за этим взлетом и распадом огня…
Детей же поражает это, как сказка… Может быть, чудятся им огненные змеи?.. Даже шипенье и свист ракеты полны для них особенного смысла!.. И на одно — длинное, нет ли — мгновенье весь мир преображается в их глазах…
После долгих хлопот Ивану Васильичу наконец удалось обставить нижний этаж дома Вани Сыромолотова приблизительно так, как ему хотелось, и шесть человек поселились в нем; банковский чиновник Синеоков, получивший двухмесячный отпуск, о. Леонид, из пригородных выселок Зяблы, и горный инженер Дейнека — по доброй воле, желая принести себе пользу; студент Хаджи и чех Карасек — с отвращением, презрением и повинуясь силе близких; наконец, Иртышов, как он сам говорил, «исключительно в целях конспирации».
Иван Васильич разместил их в трех небольших комнатах по двое: священника с инженером, Иртышова с Синеоковым, студента с чехом. В четвертой большой комнате была их общая столовая, и тут же стояло пианино, взятое напрокат.
Иван Васильич нашел в помощницы себе старую уже, но еще крепкую и очень спокойную привычную сестру милосердия Прасковью Павловну, и та поместилась с прислугой Дарьей, женщиной старательной, но тоже пожилой и с небольшими странностями, через коридор, в отдельной пристройке, рядом с ванной комнатой; и обед приносили из соседней недорогой столовой, а самовар Дарья ставила сама.
Когда, два дня пробывши в новом для них месте, шестеро полубольных-полуздоровых несколько освоились и с обстановкой и друг с другом, Иван Васильич решил познакомить с ними Ваню и Эмму.
В это время сидели все шестеро за вечерним чаем, и Прасковья Павловна с белыми буклями под белой наколкой и сама вся в белом была за хозяйку.
Когда, в сопровождении Худолея, огромный Ваня в черной бархатной куртке и рядом с ним Эмма, невысокая, но на редкость свежая, веселая и упругая, со взбитыми светлыми волосами, очень густыми, вошли в столовую, даже Иртышов на минуту почувствовал себя больным и очень усталым, и за это сразу возненавидел обоих гостей.
Пианино было открыто, хотя никто здесь играть на нем не мог, и только о. Леонид пробовал подбирать двумя пальцами церковные мотивы. На подоконниках, на столиках
Иван Васильич был весело возбужден, даже торжествен. Его христоподобное лицо как будто струилось (так показалось о. Леониду), когда он сказал, обращаясь ко всему столу:
— Хозяин этого дома и прелестная хозяйка!.. Знакомьтесь, господа!
И задвигались стулья, и Ваня, широко улыбаясь, но не выпуская из левой ладони локоть правой руки Эммы, топчась обошел весь стол и, наконец, уселся поближе к самовару и рядом с Худолеем.
Даже и не в лечебнице тягостны первые минуты знакомства людей с людьми, и, конечно, Иван Васильич понимал, что ему самому надо найти и указать какую-нибудь общую тему, поэтому он заговорил об электричестве, обращаясь к Ване:
— Простите, не понимаю я вас, Иван Алексеич, почему вы отказались провести к себе наверх свет?.. Посмотрите, какая прелесть!.. Свет ровный, его не замечаешь, — верхний, не беспокоит нервов…
— Почему? Это просто! — улыбнулся Ваня. — Я соскучился за границей по лампе… Там даже в коровниках электричество!
— Вам это не нравится? — ядовито спросил его Иртышов и в ожидании ответа привычно разинул рот и бросил в него какую-то крошку.
— Электричество вводится теперь даже в церквах, — кротко заметил о. Леонид. — Всякий свет от бога.
— Когда я рисую по вечерам, я могу поставить лампу как мне угодно, — ответил Худолею Ваня. — Вот почему…
— Вздор! Вздор!.. Зачем настояще говорить вздор!.. — горячо перебила Эмма. — Я не люблю вздор!.. После зафт — мы езжали на Рига! Ну?.. Зачем нам электрич свет?
— Ах, вот как!.. Уезжаете?.. Решено? — обрадованно заволновался Иван Васильич.
Но Ваня только пожал широкими плечами и ответил неопределенно:
— Гм…
— В Риге очень узкие улицы, — вставил Синеоков. — Я там был года три назад.
— О-о-о!.. О-о!.. Узки улиц! — живо откликнулась Эмма. — Вы были Старый Рига!.. Ну?.. Вы не был Новый Рига!..
— Как в Праге, — поддержал Карасек. — Вы не были в Праге? Нет?.. Это есть необыкновенный город — Прага!.. В старой части там тоже есть узкие улицы.
— Наслоение культур, — определил студент очень важно и несколько скучающе.
Один только инженер смотрел исподлобья, имел очень необщительный вид и никак не отозвался на приход Вани с Эммой. У него была длинная голова, длинное лицо, подстриженные ежиком, но мягкие на вид волосы, редкие, темные; робкий подбородок, впалые щеки, висячие усы.