Том 8. Преображение России
Шрифт:
— Ритм! — подсказал ему студент.
— Ритм? Не то… Музыка?.. Тоже не то… Застряла в квершлаге лошадь издохшая… И от нее вонь… Можно словами выразить?.. Невыразимая!.. И мы не могли перебраться: отшвыривало нас!.. Назад!.. В темноту лезли… Падали!.. Искали выхода… Штреки были рядом, — засыпало… взрывом… Опять сюда, а здесь она… окаянная лошадь эта… И всех тошнит… Не могут… Бегут назад… И я не мог… И так три дня… Потому что пронес серную спичку в волосах Сидорюк Иван… Однако всякое «потому что» хорошо выходит только на словах… ничего не покрывающих… А как же лошадь?.. А?
— Вам нужно было остричь наголо ваших
Это простое средство от катастроф больше всего рассмешило почему-то не Эмму, а Карасека. Он смеялся совсем по-детски, до слез повторяя:
— Остричь!.. О да, да!.. Остричь!.. О да, да, да!.. Остричь!..
— У вас, — обращаясь к Дейнеке, заговорил Иртышов, — прекрасная тема: как гибнут в шахтах десятки белых рабов, но вы почему-то обходите эту тему… Вы вспоминаете почему-то одну только лошадь!.. Лошадь, конечно, тоже народное хозяйство, но у вас там погибла порядочная горсть людей (а кто не погиб, погибает), но вы — декадент, и вот ерунда какая-то вас интересует, а главное — нет… Свою же тему вы губите!
— Так!.. Так!.. — одобрительно кивал головою Иван Васильич.
Дарья в это время внесла самовар и шумно поставила его на стол, — преднамеренно шумно, особенной не было в этом нужды; самовар был средней величины, белый, в виде вазы. Ивану Васильичу казалось, когда он покупал его, что такая форма при белом цвете металла успокоительно будет действовать на его больных.
Когда уходила Дарья, жиденький хвостик ее косы, выскользнув с затылка, заскочил за ворот ее синей кофточки, и, может быть, от этого она, косолапо ступающая, сильнее, чем надо было, хлопнула дверью.
— Кому чаю — давайте, господа, стаканы! — почти пропела Прасковья Павловна, а Иван Васильич, желая дать другое направление разговору, ласково обратился к Ване:
— Вы так хорошо говорили со мной об искусстве, Иван Алексеич!.. Но — я профан в искусстве, я не сумею повторить ваших мыслей… Если бы вы сами нам теперь, а?.. Мы бы вас с очень большим вниманием слушали!.. С очень большим вниманием!..
— Гм… Не знаю… — улыбнулся неловко Ваня. — Я ведь вообще не речист… И не знаю, кому это будет интересно… Вам интересно? — обратился он вдруг к Иртышову.
— Живопись? — несколько свысока спросил Иртышов…
— Живопись, конечно.
— Чтобы она пускала всякие эти там эстетические слюни, не-ет уж!..
— Слыхали? — весело кивнул Ване Синеоков.
— Господа! — болезненно жалуясь, выкрикнул Карасек. — Я говорил… говорил, говорю, на-ме-рен говорить об очень важном, об очень всем необходимом даже: о немецком философе Гегеле!.. Я вижу, в России забыли его!.. Россия есть огромная страна, и в ней оч-чень много есть немцев, и немцы помнят своего Гегеля, а Россия забыла. Die Menschen und die Russen… — вот это говорил Гегель. Люди и… русские!.. Об этом забыли в России, но немцы… помнят!.. Я удивляюсь, какая память у русских!.. Это — они забыли!.. Я удивляюсь, ка-кая мягкосердечность у русских: это они простили!.. Их не считают людьми… даже людьми!.. Я извиняюсь!.. Мне стыдно!.. Такой великий славянский народ!.. Гегель еще сказал… (я буду говорить по-русски)… Он сказал: «Славяне, мы выпускаем в изложении нашем… Славяне, они стоят между… Тут европейский дух, тут азиатский дух, а между — славяне… Влияния
— Ска-жите!.. Так и говорил?.. Моммзен?.. Нет, этого я не допускаю! Вы увлекаетесь, Ладислав Францевич!.. Нет, это вам вредно!.. Я против этого!.. Слышите!.. Я запрещаю!
И было почему так резко вмешаться Худолею: Эмма поняла что-то у Карасека, поняла, что он не хвалит за что-то немцев, что он обвиняет даже в чем-то немцев, и она крикнула Ване:
— Ваня! Ваня! Что этот там теперь сказал, ну?
— В сороковых годах еще забыли вашего Гегеля, а вы!.. Эх, отсталый народ! — сокрушенно бросил в Карасека Иртышов.
— Но вы вспомните!.. Но вы вспомните его! — постучал пальцем по столу Карасек, заметно разгорячаясь. — Вы еще вспомните и Гегеля, и Моммзена, и Фридриха Великого!.. Всех! Всех!..
— Почему Фридрих Великий? Ну?.. Ваня! — не унималась Эмма.
— Вот вы сказали, — обратился к Синеокову Худолей, — что были в Риге, а Эмма Ивановна как раз из Риги… Такой большой, богатый, старинный город… культурный город, а вы… вы обратили внимание только на узкие улицы!.. Для небольших домиков, которые там были когда-то, — скажем, лет четыреста, пятьсот, — эти улицы были как раз, — не так ли?.. Но вот появляются дома-громадины — в три-четыре этажа, и улицы кажутся уже узкими… Не сами по себе узкие они, а только ка-жут-ся узкими… Многое в жизни только кажется узким… особенно вам, Иртышов!
Он хотел сказать что-то еще, но Эмма перебила его, возмущенно глядя на Синеокова:
— Старый Рига — узки улицы!.. Нну!.. Вы не был там Берман-сад? Стрелкови бульвар?.. Театральни бульвар?.. Узки улиц!.. Рядом вок-заль узки улиц, рядом ратуша узки улиц, — все!.. Больше нет узки улиц!
— Ну разве же я их считал, или шагами мерил ваши узкие улицы! — усмехнулся Синеоков. — И охота вам волноваться из-за пустяков!
— Рига есть — моя Рига!.. Vaterland!.. Как сказать, Ваня, ну?
— Родина, — подсказал Ваня.
— Родина, да!.. Рига!.. О-о!.. Вот мы скоро едем нах Рига, я ему покажу все, все!
— Поезжайте, — да, поезжайте в свой родной город, вами любимый, — вдруг как-то проникновенно обратился к Эмме о. Леонид. — Оба здоровые, крепкие, молодые, — только жить да жить!.. Приятно, когда родину свою любят!.. Даже со стороны приятно глядеть… Отчего же у нас нет этого?.. Со многими говорил, — разлад, скука у всех, насмешка… Почему же это?
— Ага!.. Вот!.. — подскочил на месте Карасек.
— По-че-му?.. То-то, отец!.. Подумайте на досуге! — метнул в его сторону рыжую бороду Иртышов.
— Отец Леонид меня зовут, — поправил священник с явной досадой.
— Да уж как бы ни назвал, — поняли же!.. А теперь слушайте, я вам отвечу…
И Иртышов сузил глаза и проговорил почти шепотом:
— Когда меня вешать поведут, — предположим так, не пугайтесь, — вы ко мне с крестом своим не подходите тогда: сильно обругать вас могу!
— Что вы?.. Что вы?.. — отшатнулся и — тоже шепотом о. Леонид.
А студент поднялся и бодро выкрикнул:
— Господа!.. Начинаю читать еще одну свою поэму: «Поземша»!..