Том 8. Жизнь ненужного человека. Исповедь. Лето
Шрифт:
— Ну и законы же! — говорил он. — В них человеку — как рыбе в бредне, куда нос ни сунь — везде петля!
И плевался, озлоблённо жалуясь:
— На что приходится время тратить, а! Эх, кабы поучиться мне, почитать бы хороших книг!
Вдвоем с ним или порознь я сиживал в овинах и лесных оврагах, рассказывая мужикам то, что знал, посильно отвечая на их вопросы о выделе, о ходе думских заседаний, о том, как поставлено земельное дело в других государствах, какие права имеет там крестьянство.
Однажды собрал нам Кузин человек с двадцать народу, сошлись мы в глухом
— Не на кого больше опереться начальству, и затеяло оно подкупить некоторых, кто позажиточнее, да и спрятаться за спиной у них от судьбы…
Мужики неподвижны, точно комья земли; головы подняты кверху, невесёлые глаза смотрят в лицо Егора, молча двигаются сухие губы, как бы творя неслышно молитву, иные сжались, обняв ноги руками и выгнув спины, человека два-три устало раскинулись на дне иссохшего ручья и смотрят в небо, слушая Егорову речь. Неподвижность и молчание связывают человечьи тела в одну силу с немою землею, в одну груду родящего жизнь вещества.
Изредка раздаются негромкие голоса:
— Стряхнуть, значит, нас с земли решено у них!
— Ежели кредиту не дадут — дело это не выйдет!
Высокий, худой мужик, сверкая зелёными, как у голодного кота, глазами, густо говорит:
— А с кредитом твоим что будет? Забыл про маломочный-то народ? Он те даст кредит!
Кто-то, хихикая, вставил:
— Нам и кредит вредит!
— Да и где их взять, денег!
— Монастыри оберут!
— Для тебя? Жди!
Егор прерывает свою речь, выслушивая замечания, и снова долбит головы, ища живого мозга.
— Поймите, что выходит: все, значит, плати подать, а некоторым начальство будет подать эту давать в долг, и эти некоторые на наши-то грошики скупят землю да и обратят всех нас, маломочных, в батраков себе.
Закачались мужики, как лес под ветром.
— Та-ак…
— Стало быть, целую деревню придушить для пятерых?
— Началось это, братцы! — тревожно звенит высокий голос. — Глядите которые по городам живут, землёй не пользуются, они уж наделы-то свои продавать начали!
— Запретить!
— А как?
— Паспорта не выдавать!
— Верно! Пускай оборотятся к нам да поживут от земли!
— Верно здесь сказали — всякое увеличение прибытка за чей-нибудь пай!
— А конечно! Земля-то кругла, говорят…
И всё чаще слышен тревожный вопрос:
— Что будем делать?
Большой,
— Затеяно это всем во вред, православные! Вот я, скажем, имею земли до двадцати десятин и могу купить ещё, ничего — могу! Однако — не куплю, потому — опасно! Первое — никому не известно, что будет, значит, как народ решит, второе — купи-ка я теперь, так вы меня со свету сживёте…
Слышен одинокий, сухой смех, и как будто крякнул человек тихонько или заскрипел зубами. Мужичьи тела шевелятся в темноте, сдвигаясь плотнее, трутся друг о друга. И шелестят подавленные голоса:
— Прямо говори — половину народа сорвёт эдак-то с земли!
— Братцы! Как же бог, али — не видит?
— Некоторые, конечно, всплывут, что говорить, ну, а мир… мир расколется!
Большой мужик всё стоит спустя голову и треплет в руках шапку.
— Нет, православные, — громко говорит кто-то, — хошь не хошь, а пришло нам время самим шевелить мозгами. Видно, что за нас никто не встанет, а против нас — как есть всё!
Я шепчу Егору:
— Ишь как…
А он вслух и громко говорит, прищуривая глаза и оглядывая слушателей:
— Слова делам редко верные товарищи! Говорить можно всяко, а втайне здесь каждый думает быть «некоторым».
Замолчали мужики. Только один, невидимый, со смешком пробормотал:
— Всем в «некоторые» не попасть, не-ет!
— Что будем делать? — тоскливо спрашивает молодой голос.
— Говори! — шепчет мне Егор.
Говорю. И вся груда человеческих тел молчит, не дышит, жадно слушая новую речь, иногда вдруг пошевелится тяжко, охнет, забормочет и снова замрёт. Лиц в сумраке овражном почти не видно — только мутные, круглые пятна и тусклый блеск глаз. Сомкнулись люди, навалились друг на друга, подобно камням, скатившимся с горы; смотришь на них, и овладевает душою необоримое желание сказать им столь большое и огненное слово, кое обожгло бы их, дошло горячим лучом до глубоко спрятанных душ и оживило и заставило бы людей вздрогнуть, обняться в радости и любви на жизнь и на смерть.
Бывало это — плакали люди и смеялись и, расходясь по домам, пели новые песни, шли в обнимку, точно жаркого вина выпили, позабыв деление на друзей и врагов. Великое и живое это дело — слияние людей в общезначимом для всех и для каждой души необходимом!
Редко спрашивали меня — кто я таков, а один раз, когда некто из них осведомился, чем занимаюсь, другой тут же с упрёком остановил его:
— А ты не видишь — чем?
На многие их вопросы приходилось отвечать:
— Этого не знаю я, братцы!
И такой ответ приближал их ко мне более всего — сразу люди становились откровеннее и доверчивее.
— Из простых будешь? — спрашивают.
— Да, не из мудрых!
— Ну и ладно!
— Как и сами мы!
Ласково улыбаются, хлопают по плечам; иной раз какой-нибудь чудак скажет:
— Спасибо, браток, за поученье, очень нам в пользу это!
И выходит так, как будто искреннее незнание сопрягает людей крепче, чем лицемерное и командовать желающее знание.