Том 9. Ave Maria
Шрифт:
– И я не поменяю, но нас никто не заставляет. Вера в Бога – дело настолько личное, что, кроме самого человека, тут никто ничего решить не в силах. Ты писателя Чехова знаешь? Помнишь, я тебе «Каштанку» вслух читала и ты плакала?
– Помню.
– Писатель Чехов примерно так сказал, привожу по памяти: «Между понятиями “нет Бога” и “есть Бог” лежит огромное поле, и пройти его каждому человеку нужно одному». А еще мне нравится, как сказала наша императрица Елизавета Петровна: «Я не прорубаю окна в чужие души». Императрица и та понимала, что даже ей это не по чину. А многие любят
– Мы с тобой не лезем, – помолчав, сказала тетя Нюся.
– Не лезем, поэтому и любим друг друга.
– Поэтому тоже, – после долгой паузы согласилась тетя Нюся. – Слухай, а шож получается, теперь его не рядом с Клодин, а на другом кладбище заховают?
– Конечно, у православных христиан свои кладбища, у католиков свои, у мусульман свои, у иудеев свои. А чего это тебя беспокоит?
– Да так, к слову пришлось, – отворачиваясь от Марии, на чистом русском языке и даже с какими-то не свойственными ей интонациями в голосе сказала тетя Нюся. Мария знала, что эти интонации появляются в голосе ее компаньонки всегда, когда она хочет замять разговор.
«Видно, о многом успели переговорить они с Франсуа за картами, – подумала Мария, – “как туман на рассвете чужая душа”. Что ж, это в конце концов право каждого иметь свою тайну и оберегать ее даже от близких».
– А ты представляешь, Нюся, пошла бы ты за Мишеля и не послал бы ему Бог Лулу? – нарочито переменила тему Мария.
– Плохо было бы всем, кабы я согласилась: и тебе, и мне, и ему, и Лулу, а так всем хорошо! – с облегчением засмеялась тетя Нюся, довольная тем, что разговор переменил русло и Мария не допытывается про доктора Франсуа. Поняла и не допытывается, а что-то она поняла – это точно. – Вот что, Маруся, когда помру, ты отвези меня к моим на это Сен-Сен…
– Сен-Женевьев-де-Буа. Но что-то ты рано погребальную песню заводишь?
– Может, и рано, но ты обещай?
– Обещаю, – сказала Мария бесстрастно, и разговор погас.
Пахучие яблоневые сучья в камине прогорели, подернулись пеплом, сквозь который кое-где еще просвечивали красные угольки, но их становилось все меньше, а топка камина делалась все темней и темней, хотя тепло еще шло из нее. В первый раз в жизни Мария Александровна подумала о месте, где ее захоронят. «В Париже и под Парижем не хотелось бы. В Россию путь закрыт. Поехать в Америку к Аннет, Анатолию, Лавру? Нет, там все чужое. Может, в Тунизию…»
– Пийшли, Маня, спати, – прервала ее размышления тетя Нюся, которая сама же на них и натолкнула.
– Спать, говоришь? Пожалуй.
Спали все сладко и долго, а когда проснулись, то порадовались полосам солнечного света, гуляющего по комнатам вместе с раздувающимися под свежим утренним ветерком легкими кружевными занавесями, порадовались теплу и свету нового дня. Такое утро было особенно приятным оттого, что последние две недели часто лил дождь и солнце едва проблескивало, как правило, на закате, как в тот день, когда доктор Франсуа и Мария увидели между небом и морем зеленую полосу.
С той половины дома, что предназначалась гостям, послышался звонкий, хотя и негромкий, голосок Лулу, напевающей какую-то французскую песенку –
– Миша с ней помолодеет, – без зависти сказала тетя Нюся.
– Живой человек, радостный, – согласилась Мария.
После совместного с гостями завтрака отправились прогуляться. Тетя Нюся повела мсье Мишеля к своим грядкам, а Лулу и Мария спустились по каменной лестнице к берегу моря.
На море стоял полный штиль, солнечный свет лежал на ровной глади полосами и лоскутами разных оттенков серого цвета, оттенков серого было не два, не три, а гораздо больше, и это радовало Марию и почему-то вселяло в душу какую-то неясную надежду.
Песок на берегу был хотя и мокрый, но плотный, и ступать по нему было очень приятно. Лулу шла впереди Марии, то и дело подбирала плоские камешки галечника и швыряла их в море, стараясь зашвырнуть так, чтобы камень хоть раз подпрыгнул, оттолкнувшись от воды. Чаще камешки, брошенные Лулу, сразу уходили под воду, и только дважды ей удалось бросить так, чтобы галечник отскочил от воды и пролетел по воздуху.
Бросание камешков в воду было знакомо Марии с детства, и она не хотела соревноваться с Лулу, но как-то само собой получилось, что подняла легкий плоский камешек, размахнулась и бросила на глазах гостьи. Камешек пропрыгал и пролетел, оттолкнувшись от воды три раза.
Лулу захлопала в ладоши и закричала:
– Браво! Браво! Не зря я вас в молодости боялась, – добавила Лулу, когда Мария поравнялась с нею.
– Меня боялись? Да мы с вами знакомы второй день!
– Это вы знакомы со мной со вчерашнего дня, а я-то вас с молодости знала. И бо-я-алась, уй, как боялась!
– Как это может быть?!
– Да очень просто, Жак только о вас и говорил.
– Жак…
– Ну, конечно, вы ведь работали в банке у Жака.
– Господи, вот вы кого имеете в виду?!
– Да, я говорю о моем Жаке. Для вас он был начальник, а для меня приходящий муж. С тех пор как вы появились в банке, он только о вас и говорил. Кроме меня, ему не с кем было поделиться, вот он и вываливал все свои восторги по вашему поводу на мою бедную голову. Как я вас ненавидела и боялась! Бывало, Жак уйдет, а я всю неделю мучаюсь ревностью. Он ко мне раз в неделю приезжал с ночевкой. Сам за рулем, он терпеть не мог лакеев-соглядатаев. Жак был мировой дядька, щедрый, веселый, очень сильный физически до старости. Все у нас было хорошо и радостно, только меня не принимал всерьез, хотя всегда был ласков со мной и всегда говорил: «Лулу, ты такая прелесть, я тебя обожаю!» Он, правда, не врал, он меня обожал, как можно обожать котенка или собачку. Вам это понятно?
Мария вспомнила Фунтика и ответила:
– Мне понятно. У вас такая чистая речь, вы, наверное, учились в университете?
– Нигде не училась, только гимназию успела окончить, как родители умерли, и я осталась один на один с их долгами. Что такое нужда, вы не знаете, так что не буду рассказывать.
– Вы ошибаетесь, дорогая Лулу, я знаю цену куску хлеба не понаслышке.
– Тогда тем более нечего рассказывать. Вам любопытно про Жака?
Мария промолчала, что можно было истолковать как знак согласия.