Том 9. Ave Maria

Михальский Вацлав Вацлавович

– Он на меня наехал.

– На автомобиле?

– Да. В тот день меня выставили за неуплату с одной жалкой мансарды. Я брела по Парижу со своим ободранным чемоданчиком. Ничего не видела перед собой, ни о чем не думала. Вдруг все полетело вверх тормашками – и я, и мой чемоданчик. Скрип тормозов, скрежет, я на брусчатке. Если я и потеряла сознание, то на несколько секунд. Помню, стою уже на ногах, а какой-то дядька собирает с мостовой мои жалкие пожитки и складывает их в мой чемоданчик. Потом он предложил мне сесть в авто. Я сказала, что все в порядке, я пойду. А он сказал, что так всем кажется в горячке и нужно ехать в клинику. Ушибов и ссадин на мне оказалось полно, и он положил меня в эту шикарную клинику,

в отдельную палату. Мне было там здорово. Жак приезжал каждый день к вечеру и был у меня часа по два. Тогда ему было под пятьдесят, он был еще черноволос, скор в движениях, крепок. Я и тогда не понимала, да и сейчас не понимаю в возрасте мужчин. Постепенно мы подружились, он был очень веселый и задаривал меня сладостями, он не лез ко мне нахрапом, все получилось как-то почти нечаянно и неожиданно для нас обоих, во всяком случае мне так показалось. К концу второй недели, в четверг, он вдруг приехал утром и сказал, что я выписываюсь из клиники. Я огорчилась ужасно, он засмеялся при виде моей рожицы и сказал: «Ничего, что-нибудь придумаем». Выйдя из клиники, мы сели в его машину и поехали. «Куда мы едем?» – спросила я по дороге. «К тебе домой», – был ответ. «У меня нет дома, нашу квартиру давно продали за долги». – «Одну продали, другую не продали», – буркнул Жак. Я так все рассказываю, Мари, потому что помню тот день по секундам. Короче, он привез меня в двухэтажный дом с небольшим двориком. В мой дом, купленный на мое имя. Он и сейчас мой. Правда, я живу теперь у Мишеля. Ну, историю с Мишелем вы знаете?

– В общих чертах.

– А про каблук?

– Вы сломали каблук?

– Нет, я не про то, я про сейчас. Сейчас Мишель поместил эту туфельку и этот каблук под стеклянный колпак и поставил на самое видное место в гостиной. Говорит: «Каждый подкаблучник должен знать свою родословную». Мишель такой же веселый, как и Жак, а как поет!

– Поет?!

– Поет. У него чудный баритон, хоть в оперу.

– Вот не знала! – удивилась Мария, и ее словно пронзила мысль о том, как мало она знает даже о тех людях, что рядом… И о тете Нюсе, и о Мишеле. И оказывается, бывает так, что ты ничего не знаешь ни сном ни духом, а какой-то человек навсегда вплетает тебя в свою судьбу, как эта хорошенькая Лулу. И про банкира Жака она ничего не знала… какой, оказывается, был удалец! «По приезде в Париж надо сходить к Жаку на кладбище. А сейчас надо переговорить с Мишелем о делах, от которых она фактически давно отошла и заниматься которыми у нее нет охоты даже сейчас, когда она вроде бы втянулась в жизнь без особой надежды. Без какой такой особой надежды? Да без той, которая ведет всякую нормальную женщину: надежды на материнство или хотя бы на любовь».

– Вы часто бываете у Жака? – спросила Мария, когда они повернули к дому.

– Часто! Ой, сколько он о вас говорил! Любил повторять одно и то же: «Ты представляешь, Лу, если бы вместо моей нынешней жены мне встретилась Мари, да я бы горы с такой женой своротил! Настоящему мужчине без настоящей жены гораздо хуже, чем обалдую или лентяю. Успех всех великих мужчин всегда зависел от их жен».

– Прямо-таки неловко вас слушать, Лулу.

– Слушайте, Мари, слушайте! Я сколько терпела, сколько слушала! – засмеялась Лулу, и Мария в который раз отметила ее прекрасные фиалковые глаза.

Солнце скользнуло за облачко, и море сделалось однотонно серым.

XXVII

В феврале на Лазурный Берег Франции пришла настоящая весна, все ожило и похорошело. Вечнозеленые деревья и кустарники стали еще зеленей, налились новыми соками, а кроны тех деревьев, что осенью сбрасывали листву, подернулись нежной зеленой дымкой. С детских лет, еще со времен города Николаева, любила Мария этот первый нежно-зеленый пушок на ветвях деревьев – в нем всегда было столько радости и надежды,

столько чистоты и веры в то, что теперь уйдут все невзгоды и исполнятся сокровенные желания. В детстве, юности, да и в молодости, как все суеверные люди, Мария любила загадывать желания, все морские всегда загадывают… Только в последние годы она ничего не загадывала.

В конце февраля на виллу Ave Maria прибыл нежданный гость – доктор из Америки Анатоль Макитра. Если бы Мария встретила его где-нибудь в уличной толчее, то наверняка бы не узнала. Бывший ее «подранок» военфельдшер Анатоль Макитра, когда-то худенький – в чем душа держится, стал за девять лет широкоплечим плотным господином, с большими залысинами светло-русых волос на лбу, намечающимся животиком и в золотом пенсне. Особенно поразило Марию Александровну пенсне.

– Толик, ты что, плохо видишь? – первое, что она спросила после их с тетей Нюсей охов и ахов при виде старого знакомого.

– Не-е, вижу я нормально. Это так, для солидности. Там вставлены простые стекла, без диоптрий. Пациенты уважают, когда врач в очках.

– Тогда снимай свои очки, мы с Нюсей и так будем тебя уважать, по старой памяти.

Солидный господин послушно снял пенсне, слово его спасительницы до сих пор было для него больше, чем закон.

Оказалось, что неделю назад Анатолий прилетел в Париж на международный симпозиум санитарных врачей и геронтологов. Обратный билет был у него из Марселя – он так еще в Америке заказал, имея в виду свой заезд к Марии Александровне и тете Нюсе.

– Значит, заделался санитарным врачом или геронтологом? – спросила гостя Мария Александровна за обедом.

– А как же! Дело продления жизни homo sapiens – важнейшее у нас в Америке. Сейчас есть тенденция сближать санитарную гигиену и геронтологию, связывать в единое целое. Для фармацевтических компаний это очень важно – кремы, мази, пилюли и прочее, пользуйся и живи сто лет!

– Ишь ты, как широко мыслишь! – засмеялась Мария Александровна. – Но думаю, что ты прав. Хочешь заработать рубль – потрать полтинник. Понятно, почему они устраивают всякие ваши симпозиумы. А ты в курсе, что симпозиум в переводе с латинского – дружеская попойка?

– Не-а, – обрадовался Анатолий, – спасибо, теперь буду знать. Сангигиена и геронтология сегодня в Америке – большая наука. Да и Европа стала чесаться. Даже из СССР была делегация, – добавил Анатолий и при этом почему-то покраснел и смутился.

– Кушай, Толя, кушай, да про деток рассказывай, а не про работу, – вступила в разговор тетя Нюся. – Как они, деточки? Наша Тонечка как?

– Мальчишки хорошо, а Тонечка просто чудо! Меня за палец ухватит и держит! Вам от Васи Шкурлы большой привет, то есть от отца Лавра.

– Какой он нам отец? – улыбнулась Мария Александровна.

– Отец, отец, не сомневайтесь. Думаю, что сбудутся ваши слова насчет того, что его ждет великое поприще. Все к этому идет. Очень быстро идет, прямо катится.

– А я и не знала, что из Марселя летает в Америку самолет, – оставляя без внимания судьбу Васи Шкурлы, сказала Мария Александровна.

– Самолет-амфибия Сикорского, – подтвердил Анатолий, – а деточек я сейчас фотографии покажу.

– Сиди ешь, – остановила его тетя Нюся, – успеешь распаковать чемодан.

– Мне не надо в чемодан лезть, они у меня под сердцем, в бумажнике.

Анатолий достал из красивого кожаного бумажника пять фотографий размером 6x9. На первых трех фотографиях были сыновья, каждый в отдельности: Александр, Алексей, Василий. На четвертой – распеленутая Тонечка на белоснежной простынке. На пятой – все семейство: Анатолий в пенсне, Аннет с доченькой на руках и три сына, мал мала меньше.

– Анечка наша, яка худюща! – воскликнула тетя Нюся.

– Зато глаза как горят! – не поддержала ее Мария. – Сияют прямо глаза! Богатый ты у нас, Толя, поздравляю!