Том 9. Братья Карамазовы
Шрифт:
Новый этап в истории формирования будущей проблематики и отдельных звеньев фабулы „Карамазовых“ — конец 1860-х — начало 1870-х годов. В это время в планах романических циклов „Атеизм“ и „Житие великого грешника“ складывается сохраненный в „Карамазовых“ общий замысел будущего романа-эпопеи, состоящего из нескольких частей, посвященных отдельным этапам духовного созревания главного героя — „грешника“. Намечаются и некоторые из тех общих очертаний его биографии, которые явились зерном истории Алексея Карамазова юность, проведенная в качестве послушника в монастыре, близкое общение в эти годы с выдающимся по уму и нравственным качествам монахом-наставником, в беседах с которым закладывается фундамент религиозно-нравственного мировоззрения героя (Тихон, позже — Зосима), скитания в „миру“, сложные, завязавшиеся в детские годы отношения с „Хроменькой“ (отдаленный прообраз не только Хромоножки в „Бесах“, но и будущей Лизы Хохлаковой), страстные споры о религии и „атеизме“, потеря религиозной веры и новое ее обретение и т. д. (см. планы „Жития великого грешника“ и „Романа о Князе и Ростовщике“, а также примечания к ним — наст. изд. Т. 10). В „Бесах“ в психологической „триаде“ — Ставрогин, Верховенский и Федька Каторжный — предвосхищена аналогичная триада: Иван Карамазов, „черт“ и Смердяков. В обоих случаях первый из трех названных персонажей — „свободный“ мыслитель, наслаждающийся сознанием своей этической свободы и готовый допустить благоприятное для него по своим последствиям преступление (в первом случае —
Существенная веха творческой предыстории одного из центральных эпизодов „Братьев Карамазовых“ — работа над главой III второй части романа „Бесы“ (1871). Здесь в журнальной редакции Ставрогин рассказывал Даше о „бесе“, который его посещает: „Я опять еговидел <…> Сначала здесь, в углу, вот тут, у самого шкафа, а потом он сидел все рядом со мной, всю ночь, до и после моего выхода из дому <…> Вчера он был глуп и дерзок. Это тупой семинарист, самодовольство шестидесятых годов, лакейство мысли, лакейство среды, души, развития, с полным убеждением в непобедимости своей красоты… ничего не могло быть гаже. Я злился, что мой собственный бес мог явиться в такой дрянной маске. Никогда еще он так не приходил <…> Я знаю, что это я сам в разных видах, двоюсь и говорю сам с собой. Но все-таки он очень злится; ему ужасно хочется быть самостоятельным бесом и чтоб я в него уверовал в самом деле. Он смеялся вчера и уверял, что атеизм тому не мешает“ (XII, 141). В дефинитивном тексте приведенный рассказ Ставрогина опущен и лишь в заключительной части диалога между героем и Дашей оставлены слова: „О, какой мой демон! Это просто маленький, гаденький, золотушный бесенок с насморком, из неудавшихся“ (наст. изд. Т. 7. С. 278). Здесь намечена конструкция одной из центральных глав „Братьев Карамазовых", главы о „черте“. [37]
37
Ср. о Ставрогине в „Бесах“: „…он <…> открыл глаза <…> упорно и любопытно всматриваясь в какой-то поразивший его предмет в углу комнаты…“ (ч. II, гл. I, § IV — наст. изд. Т. 7. С. 218) и аналогичное место об Иване в главе „Черт. Кошмар Ивана Федоровича“: „…он <…> упорно приглядывался к какому-то предмету у противоположной стены на диване“ (наст. изд. Т. 10).
В начале осени 1874 г., во время работы над „Подростком“, Достоевский через 12 лет после окончания „Записок из Мертвого дома“ вновь мысленно вернулся к истории Дмитрия Ильинского и занес в свою черновую тетрадь как материал для последующей художественной разработки заметку: „13 сент<ября> 74 <г.> Драма. В Тобольске, лет двадцать назад, вроде истории Иль<ин>ского. Два брата, старый отец, у одного невеста, в которую тайно и завистливо влюблен второй брат. Но она любит старшего. Но старший, молодой прапорщик, кутит и дурит, ссорится с отцом. Отец исчезает <…> Старшего отдают под суд и осуждают на каторгу <…> Брат через 12 лет приезжает его видеть. Сцена, где безмолвнопонимают друг друга <…> День рождения младшего. Гости в сборе. Выходит. «Я убил“. Думают, что удар.
Конец: тот возвращается. Этот на пересыльном. Его отсылают. Младший просит старшего быть отцом его детей.
«На правый путь ступил!“ (XVII, 5–6).
Приведенную заметку и дату ее мы имеем право рассматривать как начальные точки предыстории „Карамазовых“. И все же можно говорить и в данном случае лишь о творческой предыстории романа, систематическая работа над которым началась три с половиной года спустя в 1878 г.
Главное существенное отличие плана 1874 г. от окончательного плана „Карамазовых“ в том, что в центре его — психологическая история преступления и этического перерождения двух главных героев — братьев, причем история эта не имеет пока широких выходов в окружающую общественную жизнь и органически не связана с основной народно-национальной эпической темой „Карамазовых“ — темой борьбы и смены поколений, воплощающих прошлое, настоящее и будущее России. Соответственно на этой стадии будущий роман об убитом отце и двух братьях-соперниках мыслится не как роман, а как психологическая „драма“. Главное содержание — различный, но в то же время и сходный путь обоих братьев, старшего — невинного кутилы и младшего — убийцы, через унижение и страдание к нравственному возрождению и обретению в себе нового человека. События романа отнесены к 1850-м годам, т. е. к дореформенному периоду, что соответствует реальным обстоятельствам осуждения Ильинского; точного времени осуждения его (1847) Достоевский мог не знать; а слова „лет двадцать назад“ могли быть подсказаны „Записками из Мертвого дома“, где говорится об осуждении мнимого отцеубийцы на каторгу на двадцать лет. Место преступления — Тобольск, реальная родина Ильинского. Общественный фон не разработан; из существенных персонажей второго ряда в плане упомянуты лишь два непосредственных соучастника драмы обоих главных героев — убитый отец и „невеста“ старшего брата, она же, вероятно, позднее — „жена“ младшего, которая, пользуясь своей прежней властью над осужденным, на коленях через 19 лет, верная долгу, вымаливает у него спасение для нелюбимого мужа. Кроме эпизодов, разыгрывающихся в Тобольске, задумана сцена „в каторге“, непосредственно связанная по содержанию с рассказом об отцеубийце в „Записках“ и насыщенная автобиографическим элементом.
Лишь три с половиной — четыре года спустя драматическая коллизия, общие контуры которой зафиксированы в плане „драмы“ 1874 г. об осужденном мнимом и действительном братьях-отцеубийцах, стала фабульным стержнем, вокруг которого начал кристаллизоваться сюжет «Карамазовых“.
Трансформация задуманной в 1874 г. „драмы“ в роман-эпопею совершилась в результате сращения ее фабулы с многочисленными возникавшими параллельно и позднее замыслами Достоевского 1874–1878 гг.
В первоначальных записках к „Подростку“ (февраль — апрель 1874 г.) будущий роман характеризуется автором как „роман о детях, единственно о детях и о герое-ребенке“. Возникают планы: „Заговор детей составить свою детскую империю. Споры детей о республике и монархии <…> Дети развратники и атеисты“ и т. д. На более поздней стадии работы (август 1874 г.) основная тема „Подростка“ осмысляется как тема отцов и детей. Несколько раньше появляется мысль об „ораве детей“, „советник и руководитель“ которых Федор Федорович — „идиот“ (план этот — прямое развитие ситуаций, мелькавших уже в подготовительных материалах к „Идиоту“, но не реализованных в этом последнем романе). По одному плану из трех героев-братьев задуманного романа „один брат — атеист. Отчаянье. Другой — весь фанатик. Третий — будущее поколение, живая сила, новые люди“. И тут же рядом по замыслу автора уже зреет „новейшее поколение — дети“ (наст. изд. Т. 8. С. 717). Эти замыслы, лишь частично или вовсе не получившие отражение в „Подростке“, воскресают [38] в „Карамазовых“, где действуют три брата, один из которых — „атеист“, а другой — носитель „живой силы“; тема же „новейшего поколения“, „детей“, реализуется в главах о Коле Красоткине и других „мальчиках“, нравственно
38
См. об анализе Достоевским этих судебных процессов 1870-х годов в „Дневнике писателя“ статью: Щенников Г. К.Проблема правосудия в публицистике Достоевского 70-х годов // Русская литература 1870-1890-х годов. Свердловск, 1971. Сб. 4. С. 3–23.
В подготовительных материалах к „Идиоту“, а затем к „Подростку“ и черновых вариантах „Исповеди Версилова“ впервые разрабатывается Достоевским и символическая тема „о трех дьяволовых искушениях“, позднее перенесенная в „Карамазовых“, где она получила глубокую и сложную философскую нагрузку, став одним из стержневых мотивов главы „Великий инквизитор“. В рукописях 1870-х годов несколько раз назван и ярко психологически обрисованный в романе образ юродивой Лизаветы Смердящей.
Закончив „Подростка“, Достоевский писал в «Дневнике писателя“ за январь 1876 г.: „Я давно уже поставил себе идеалом — написать роман о русских теперешних детях, ну и, конечно, о теперешних их отцах, в теперешнем взаимном их соотношении“, характеризуя при этом роман „Подросток“ всего лишь как „первую пробу“ своей мысли (XXII, 7). Дальнейшими вехами в работе над этой темой явились замыслы неосуществленных романов „Отцы и дети“, „Мечтатель“ (1876) и, наконец, „Братья Карамазовы“.
Особая роль в истории подготовки замысла „Братьев Карамазовых“ принадлежит „Дневнику писателя“ за 1876–1877 гг. Здесь стали для автора предметом предварительного художественного и публицистического анализа различные аспекты „детской“ темы, столь широко и тревожно звучащей в романе (ср.: очерки о детском бале и о посещении детской колонии, рассказ „Мальчик у Христа на елке“ — 1876, январь; анализ дела Кронеберга — 1876, февраль, и родителей Джунковских — 1877, июль — август, гл. 1 и т. д.), [39] проходящие через весь „Дневник“ темы разложения дворянской семьи, экономического упадка и обезлесения России, обнищания русской деревни, роста деревенской буржуазии, темы суда, адвокатуры, русской церкви и сектантства и современного их положения, тема всеобщего „обособления“ как характерной черты нынешнего общества (1877, июль — август, гл. 2), тема католицизма в его взаимоотношениях с Римской империей и современной буржуазной государственностью, с одной стороны, и социалистическими учениями XIX в. — с другой (1877, январь, гл. 1; сентябрь, гл. 1 и др.), наконец, темы Западной Европы и России, ее прошедшего, настоящего и будущего, символическим выражением которых являются три представленных в романе поколения. В рабочих тетрадях Достоевского, содержащих подготовительные материалы к „Дневнику писателя“ за 1876 г., встречаются записи, непосредственно ведущие к „Карамазовым“, — например: „Великий инквизитор и Павел. Великий инквизитор со Христом. В Барселоне поймали черта“ (XVII, 13). На страницах „Дневника“ предвосхищены в беглых зарисовках и некоторые отдельные характеры будущего романа: в этом смысле особенно существенна глава „Приговор“ (октябрь, гл. 1, § IV); приведенное здесь рассуждение „идейного“ самоубийцы содержит, как неоднократно указывалось, зародыш аргументации Ивана Карамазова в богоборческой главе „Бунт“ пятой книги „Братьев Карамазовых“ «Рго и Contra“, a самое заглавие этой книги повторяет более раннее название § II из главы 2 „Дневника“ за март 1877 г.
39
См. об анализе Достоевским этих судебных процессов 1870-х годов в „Дневнике писателя“ статью: Щенников Г. К.Проблема правосудия в публицистике Достоевского 70-х годов // Русская литература 1870-1890-х годов. Свердловск, 1971. Сб. 4. С. 3–23.
В письме к X. Д. Алчевской от 9 апреля 1876 г. Достоевский охарактеризовал „Дневник“ как необходимую для подготовки к созданию будущего романа творческую лабораторию. „Готовясь написать один очень большой роман, — писал он, — я <…> задумал погрузиться специально в изучение не действительности собственно, я с нею и без того знаком, а подробностей текущего. Одна из самых важных задач в этом текущем для меня <…> молодое поколение и вместе с тем современная русская семья, которая, я предчувствую это, далеко не такова, как всего еще двадцать лет назад…“ (XXIX, кн. 2, 78).
Важнейший документ из предыстории формирования философско-исторической проблематики романа, выраженной в главе „Великий инквизитор“ —„кульминационной точке“ романа, по авторскому определению, — ответное письмо Достоевского от 7 июня 1876 г. на запрос, обращенный к нему читателем „Дневника писателя“, оркестрантом С.-Петербургской оперы В. А. Алексеевым, с просьбой разъяснить смысл слов о „камнях“ и „хлебах“, употребленных в майском номере „Дневника писателя“ за 1876 г.
Здесь анализировалось опубликованное в газете „Новое время“ предсмертное письмо самоубийцы-„нигилистки“ акушерки Писаревой. Писатель рассматривал его как документ, выражающий (по его словам в письме к Алексееву) настроения, характерные для демократической молодежи, мечтающей „о таком устройстве мира, где прежде всего будет хлеб и хлеб будет раздаваться поровну, а имений не будет“, — молодежи, ожидающей „будущего устройства общества без личной ответственности“, а потому вольно или невольно „чрезмерно“ преувеличивающей значение денег „по идее, которую им придают“. И Достоевский писал в связи с „денежными распоряжениями“ Писаревой „той крошечной суммой, которая после нее осталась“: „Эта важность, приданная деньгам, есть, может быть, последний отзыв главного предрассудка всей жизни о «камнях, обращенных в хлебы“. [40] Одним словом, проглядывает руководящее убеждение всей жизни, т. е. «были бы все обеспечены, были бы все и счастливы, не было бы бедных, не было бы преступлений“ Преступлений нет совсем. Преступление есть болезненное состояние, происходящее от бедности и от несчастной среды…» (1876, май, гл. 2, § II, „Одна несоответственная идея“). Своеобразное истолкование евангельского сюжета об искушении Христа дьяволом (от Матфея, гл. 4) в „Дневнике писателя“ Алексеев просил ему разъяснить.
40
Еще раньше этот же символ был употреблен Достоевским в размышлениях о причинах растущей популярности спиритизма в русском обществе в январе 1876 г.: „О, разумеется, черти, в конце концов, возьмут свое и раздавят человека «камнями, обращенными в хлебы“, как муху: это их главнейшая цель; но они решатся на это не иначе, как обеспечив заранее будущее царство свое от бунта человеческого и тем придав ему долговечность. Но как же усмирить человека? Разумеется: «divida et impera“ (разъедини противника и восторжествуешь)… А для того надобен раздор…» (Дневник писателя, 1876, январь, гл. 3, § II)
Ответ писателя был следующим: „Вы задаете вопрос мудреный тем собственно, что на него отвечать долго. Дело же само по себе ясное. В искушении диавола слилось три колоссальные мировые идеи, и вот прошло 18 веков, а труднее, т. е. мудренее, этих идей нет, и их все еще не могут решить.
«Камни и хлебы“ значит теперешний социальный вопрос, среда.Это не пророчество, это всегда было <…>
Ты сын божий — стало быть, ты все можешь. Вот камни, видишь, как много. Тебе стоит только повелеть — и камни обратятся в хлебы.