Том 9. Рассказы и очерки
Шрифт:
В эту минуту неслышными шагами приблизился лейтенант Пыжиков. Аришкин тотчас же смолк.
— Вы тут что? Дрыхнете? — спросил лейтенант, вглядываясь в матросские лица.
Все поднялись и почти в один голос отвечали:
— Никак нет, ваше благородие!
— Я им сказку сказывал, ваше благородие! — доложил Аришкин.
— То-то… У меня на вахте поспи!.. Я разбужу! — проворчал лейтенант и пошел дальше.
Матросы опять уселись, и Аришкин продолжал:
— Отлежался Пернатый… Опять службу справляет… Опять тоскует… И боцман в ошалеватости… Не понимает… Однако пожалел. «Так, мол,
Вышли это мы наверх… разгавливаемся… А солнышко поднимается… И светло стало… И матросики веселые… Праздник-то светлый, праздник праздникам… Только Васька сам не свой. Глядит это на яйца, на куличи, не ест, и такая в его лице тоска, братцы вы мои, что и не обсказать. «Полно, говорю, Вась… Через три года вернемся, говорю, в Расею…» А он ровно и не слушает. Уставил глаза на море да как вскочит на борт… На счастье, один матрос у борта стоял… схватил его за ноги… Насилу держит. А он голосом кричит: «Пустите, братцы, нет сил моего терпения… Лучше смерть».
Сняли его с борта. Привели к капитану, — он в то время команду обходил, проздравлял. «По какой такой причине ты жизни хотел решиться, матросик, и в такой великий день? — спросил капитан. — То бежать хотел, а теперь топиться?» Тот опять свое: «Тоскую, говорит, в чужих местах». Видит капитан, что человек на извод готов. Велел позвать доктора. «Обследуйте и доложите»… Он и доложил, что у Пернатого вроде быдто болезни… мудреное слово какое-то сказал… А выходит, что тоска по родине… Ну, капитан тотчас же потребовал Пернатого и говорит: «Как придем на Яву-остров, оставлю тебя, а ты с обратным судном вернешься в Расею!» И как услышал это Пернатый, то сразу же человеком стал. В настоящее понятие вошел… Повеселел… одно слово: матрос как матрос… А как пришли на Яву-остров и велели ему на конверт (корвет) перебираться, что в Расею шел, так и обсказать нельзя, как он обрадовался… Прощается со всеми и плачет от радости… Совсем диковинный матросик был! — заключил рассказчик.
Через несколько минут он поднялся и сказал:
— Трубчонку выкурить пойду… Смотри, опять не засните, черти!
— Не заснем, Никоныч. Ты разговорил сон… Да и скоро светать начнет… Ишь заря занимается.
Форменная баба *
— Это ты, Егорка, про вдову Аришку? — властно спросил, подходя к двум матросам, притулившимся у борта на юте, молодой, красивый, черноволосый матрос Александр Дымнов, казавшийся еще красивее при свете полного месяца, заливавшего своим серебристым светом и океан и палубу «Голубчика», который под всеми парусами спускался на юг, направляясь к Индийскому океану.
— Про нее! — отвечал,
— Не видал ты, значит, настоящих баб, ежели обожаешь Аришку. Какая это баба? Это, прямо говорить, кура, а не баба… Ке-ке-ке… Только и кудахчет… да знай норовит с матроса лишний грош за лук содрать. Торговка, а не баба… И Иудинская… С «крупой» тоже зенками вертит… Ей все равно, что смола, что крупа! [9] А ежели ты баба флотская, так и будь флотской.
9
В старину матросы звали солдат «крупой», а солдаты матросов «смолой». (Прим. автора.)
— Это ты, Дымнов, вовсе здря виноватишь Арину. Она баба ласковая! — заступился Егорка, несколько обиженный презрительным отзывом о молодой торговке, пленившей, в числе многих, и его.
Вдобавок две ситцевые рубахи, подаренные ею Егорке накануне ухода «Голубчика» в кругосветное плавание, в значительной мере подогревали память о доброте и ласке Арины, напоминая вместе с тем добросовестному и благодарному матросу и об его клятвенном обещании исполнить ее просьбу — привезти ей из «дальней» шелковый платок с «жар-птицей», какой привозил один матросик ее конкурентке по базару, «белобрысой Дуньке», и супирчик с Цайлон-острова.
— Мне что твою Аришку виноватить? Я ею не занимался… Начхать мне на таких баб! — высокомерно произнес красавец матрос. — Небось, и тебе две рубахи подарила, а заместо их: «Привези, мол, Егорка, на память гостинцев!» Не тебя одного, простоту, она этими рубахами облещала… Никакой настоящей приверженности в ей нет… Что Кузьма, что Архип… Только гостинцы бы ей возили… Корыстная душа… А ты и раскис: «Аришка да Аришка!..»
— Ты, небось, знал лучше Аришки!..
— Я-то? — хвастливо переспросил Дымнов.
— Ты-то.
— Перед той бабой, какую я знал, твоя Аришка, прямо сказать, ничего не стоит… Да такой бабы тебе никогда и не узнать…
— Это почему?
— А потому, что моя Нюшка форменная баба, и не по твоей она трусости…
— В каких это смыслах понять?
— А в таких, что из-за бабы ты и пятидесяти линьков побоишься принять, а не то, что в неделю по две сотни!
— Я и так до смерти боюсь линьков, а то еще из-за бабы!.. Вовсе и не стоит баба, чтобы из-за нее да пороли… И ты чудно что-то обсказываешь, Дымнов! — испуганно и недоверчиво проговорил Егорка, слишком тихий, спокойный и робкий человек, чтобы допустить даже в помыслах такую несообразную компликацию * .
— То-то я и говорю, что тебе этого не понять! — не без снисходительного презрения кинул красивый брюнет.
— Довольно трудно понять… Небось, и ты сам этого не поймешь…
— По-ни-мал!.. Очень даже хорошо понимал… Из-за самой этой Нюшки меня стращали скрозь строй гонять, а насчет порки нечего и говорить… Всыпывали довольно даже часто… Всего бывало!
— И ты не бросил этой самой бабы?
— Глупый ты, Егорка!.. Бросил?.. Я не только не бросил, а чем больше пороли меня из-за Нюшки, тем она мне любее становилась… Можешь ты это себе в понятие взять?.. То-то не можешь… Потому в тебе никакой отчаянности карахтера нет, и никогда ты настояще не был привержен к бабе…