Том 9. Три страны света

Некрасов Николай Алексеевич

Максим поспешно уходит.

— Мальчик! — кричит старичок.

Входит мальчик.

— Который час?

— Половина осьмого, — докладывает мальчик.

— Ух! — говорит старичок и с отчаянием опускает голову на подушку.

Тишина. Старичок снова начинает себя ощупывать, повторяя: «Отравил! совсем отравил, разбойник! и желудок тяжел, и под ложечкой колет… уж не принять ли пилюль? не поставить ли мушку?..»

— Мальчик!

Является мальчик.

— Энгалычева подай!

Мальчик приносит несколько старых книг в серо-синей бумажной обертке.

—

Очки!

Надев очки, старичок читает. По мере чтения лицо его делается беспокойнее. Наконец в волнении он начинает читать вслух:

— «При ощущении тяжести в животе, урчании…»

Старичок прислушивается к своему животу. «Урчит! урчит!» — восклицает он с ужасом и продолжает читать:

— «…боли под ложечкой, нечистоты языка, позыву к отрыжке…»

Старичок насильственно рыгает. «Так, и отрыжка есть!» — говорит он.

— «нервической зевоте…»

«Ну, зевота страшная целый вечер! — восклицает пугливо старичок и потом с наслаждением зевает несколько раз сряду, приговаривая беспокойным голосом: — Вот и еще! вот и еще!..»

— «…жару в голове, биении в висках…»

Старичок пробует себе голову. «Так и есть: горяча! Ну, биения в висках, кажется, нет, — говорит он, пробуя виски. — Или есть?.. да, есть! точно, есть!.. Прошу покорно… начинается тифус, чистейший тифус… Ай да грибки! угостил!.. Не поставить ли хрену к вискам? или к ногам горчицы?.. а не то прямо не приплюснуть ли мушку на животе?..» Кричит:

— Мальчик!

Является мальчик.

— Скажи повару… нет, поди, ничего не надо.

«Лучше подожду, — говорит старичок, — пока начнется… Вот и Энгалычев пишет: не принимать решительных средств, пока болезнь совершенно не определится».

Старичок закрывает глаза и ждет. Проходит минут десять. «Начинается… или нет? — говорит он, приподнимаясь; и вся фигура его превращается в вопросительный знак, он прислушивается к своему животу, пробует себе лоб< виски, живот… — А, вот началось! началось! — кричит он так громко, что мальчик в прихожей вздрагивает и просыпается… — Нет, ничего, — продолжает старичок тише и спокойнее. — Лучше я чем-нибудь займусь, так оно тем временем и начнется… определится… тогда и меры приму… А чем бы заняться?.. А!..»

— Мальчик! — кричит старичок.

Является мальчик.

— Ты что делаешь?

— Ничего-с.

— Который час?

— Тридцать пять минут девятого.

— Тебе хочется спать?

— Хочется.

— И если тебя пустить, ты вот сейчас и заснешь?

— Засну-с.

— Поди вон.

Мальчик уходит. Старичок закрывает глаза и делает усилие заснуть. Но усилия его напрасны.

— Сонуля!

Является мальчик.

— Подай Удина.

Мальчик приносит книгу. Старичок берет ее и через минуту оставляет… «Вот и Удин, — говорит он, — советует не принимать решительных мер, пока болезнь не определится…», затем им овладевает неестественная зевота. Он зевает с вариациями и фиоритурами, вытягивая бесконечные: «а-а-а-а о-о-о-о у-у-у-у…»

— Мальчик!

Является мальчик.

— Который час?

— Сорок

три минуты девятого.

Тишина.

— Мальчик!

Является мальчик.

— Подай станок!

Мальчик приносит небольшой токарный станок. Старичок начинает пилить и строгать. Мальчик светит, стоя перед станком. Однообразное визжанье подпилка скоро убаюкивает его. Он спит, слегка покачиваясь. Наконец рука его ослабевает и раскрывается, подсвечник с резким звоном падает на пол. Мальчик вздрагивает, спешит поймать подсвечник и опять становится на прежнее место. Старичок поднимает голову и дает ему легкий щелчок. Снова раздается однообразное визжанье подпилка. Но через минуту старичок оставляет свою работу.

— Возьми прочь.

Мальчик уносит станок.

— Ты что видел во сне? — спрашивает старичок, когда он возвращается.

Мальчик, переминаясь, молчит, но старичок, уже не спрашивает — ни есть ли у него уши и слышит ли он, ни есть ли у него язык: он уж позабыл свой вопрос.

Он снова начинает зевать глухо, протяжно, убийственно…

Так проходит минут пять.

Старичок обращается к потолку: видит серых птиц, амуров и муз с арфами; к стене: видит желтое пламя, а над ним черный ус дыма, то сокращающийся, то вырастающий почти до потолка; видит нагорелую шапку светильни, которая то черна, то вдруг покраснеет, то вместе и красна и черна… Апатия, глубокая апатия выражается на лице старичка. Он обращается к самому себе: снова прислушивается к своему желудку, ощупывает себя до последнего ногтя; заглядывает то в Энгалычева, то в Удина, требует еще медицинскую книгу, известную в доме под именем Пекина, читает… Беспокойство, заснувшее на минуту, снова с страшною силой пробуждается в нем: лицо его покрывается смертельной бледностью.

— Мальчик! — кричит он.

Является мальчик.

— Спроси у Анисьи шпанскую мушку и глауберову соль… да скажи Максиму, чтоб приготовил шесть горчишников самых крепких… Пусть затопит плиту, чтоб был огонь, если понадобится припарки ставить.

Но благодетельный голос еще не совсем замер в душе его. Отдав приказание, старичок во второй раз тотчас же отменяет его.

Мальчик возвращается в прихожую. Проходит пять минут. Тишина. Старичок снова принимается зевать, и заунывнее осеннего ветра, печальнее погребального колокола, болезненнее жужжанья осенней мухи, доживающей последние минуты свои, раздаются в комнате дикие, протяжные, апатические звуки его зевоты!

Мальчик в прихожей тоже увлекается его примером, но, не смея зевать громко, удерживается и поминутно ударяет себя ладонью по рту, широко раскрытому.

Потом старичок снова смотрит на потолок, на свечу, на стены, слушает ветер и дождь, наконец берется за свои книги… Еще минута, и огромная шпанская муха будет прилеплена на живот, исправно делающий свое дело, еще минута, и огненными горчишниками облепится здоровое тело… но вдруг слышится звук колокольчика, все ближе, ближе…

Вот он замолк; послышались голоса; скрипят ворота. Вот опять прозвенел колокольчик под самыми окнами.