Том 9. Жизнь Матвея Кожемякина
Шрифт:
Четыхер молча выплёскивал водку или пиво в свою пасть, осматривал Бурмистрова и, значительно крякнув, выдвигался за дверь, а Вавила, покрытый горячей испариной, чувствовал себя ослабевшим и ворчал:
— Дура! Шуток не понимаешь!
Она, смеясь, облизывала губы, вздыхала и, вновь обнимая его, заглядывала ему в глаза вызывающим взглядом.
Когда Вавила рассказал ей о Тиунове и его речах, Лодка, позёвывая, заметила:
— Вот и Коля-телеграфист так же говорит: быть поскорости бунту! Немцев
— Смутьяны! — заворчал Вавила. — Бунтов захотели с жиру да со скуки!
Лодка равнодушно предложила:
— Хочешь — я Немцеву скажу про кривого?
— Что скажешь?
Заплетая косу и соблазнительно покачиваясь, Лодка ответила:
— Не знаю! Ты научи.
Подумав, Вавила скучным голосом молвил:
— Нет, не надо. Не касайся этого, — что тебе? Да и я ведь так только, с тобой говорю, а вообще — наплевать на всё!
Через минуту он, вздохнув, добавил:
— Может, кривой-то правду говорит насчёт мещанов. И про бунт тоже. Конечно, глупость это — бунты, — ну, а я бы всё-таки побунтовался, — эх!
— Уж ты у меня! — запела Лодка, обнимая его.
— Н-да-а, я бы показал себя! — разгораясь, восклицал Бурмистров.
Однажды, под вечер, три подруги гуляли в саду: Лодка с Розкой ходили по дорожкам между кустов одичавшей малины, а Паша, забравшись в кусты и собирая уцелевшие ягоды, громко грызла огурец.
Розка с жаром читала на память неприличные стихи. Лодка качалась, приятно облизывая губы, порою торопливо спрашивала:
— Как? Как?
И удивлялась:
— Вот так память у тебя!
— Он меня, как скворца, учит! — объясняла Розка. — Посадит на коленки, возьмёт за уши да прямо и в рот и в глаза и начитывает, и начитывает!
Вздохнув, Лодка задумчиво молвила:
— Докторам все тайности известны! Ах, и смелый он у тебя, — ничего не боится!
— Ничего! А то вот какие стишки ещё…
Снова раздался её торопливый говорок. Когда они проходили мимо Паши, рыжая девушка, сонно взглянув на них, проворчала:
— Эки пакостницы!
— А ты жри, знай! — отозвалась Розка на ходу, точно камнем кинула.
— Да-а, — вздрогнув, задумчиво протянула Лодка. — Какой смелый! И божию матерь и архангелов…
Над малинником гудели осы и пчёлы. В зелени вётел суматошно прыгали молодые воронята, а на верхних ветвях солидно уместились старые вороны и строго каркали, наблюдая жизнь детей. Из города доплывал безнадёжный зов колокола к вечерней службе, где-то озабоченно и мерно пыхтел пар, вырываясь из пароотводной трубки, на реке вальки шлёпали, и плакал ребёнок.
— Любишь, как укроп пахнет? — тихо спросила Лодка подругу, но та, не отвечая на вопрос, с гордостью рассказывала:
— Ему — всё одинаково, ничего он не
Оглядываясь, она тихонько начала:
— «Однажды бог, восстав от сна»… Смотри-ка, Симка за нами подглядывает!
Прищурив глаза, Лодка посмотрела.
— И правда! Вот, — тоже стишки умеет сочинять.
— Ну уж! — пренебрежительно мотнув головой, воскликнула Розка. — Юродивый-то!
— Пойдём к нему?
— Пойдём, посмеёмся! — согласилась Розка.
В проломе каменной стены сада стоял длинный Сима с удочками в руке и бездонным взглядом, упорно, прямо, не мигая, точно слепой на солнце, смотрел на девиц. Они шли к нему, слащаво улыбаясь, малина и бурьян цапали их платья, подруги, освобождаясь от цепких прикосновений, красиво покачивались то вправо, то влево, порою откидывали тело назад и тихонько взвизгивали обе.
— За рыбой? — ласково спросила Лодка.
Не шевелясь, Сима ответил:
— Да.
— Рано сегодня!
— Скоро начнётся самый клёв, — объяснил юноша, не сводя пустых глаз с лица девушки.
Розка, ущипнув подругу, спросила:
— Слышал стишки?
Сима утвердительно кивнул головой.
— Получше твоих-то, — задорно сказала чёрненькая девица.
— Нет, — негромко ответил Девушкин.
Это рассердило Розку.
— Скажите! — с досадой воскликнула она. — Какой ферт! Да ты совсем и не умеешь сочинять-то! Мя-мя-мя — только и всего у тебя!
— Я хочу, чтобы как молитва было, — тихо сказал Сима, обращаясь к Лодке.
Каждый раз, когда эта женщина видела юношу, наглый блеск её взгляда угасал, зрачки расширялись, темнели, изменяя свой серо-синий цвет, и становились неподвижны. В груди её разливался щекотный холодок, и она чаще облизывала губы, чувствуя во всём теле тревожную сухость. Сегодня она ощущала всё это с большей остротою, чем всегда.
«Некрасивый какой!» — заставила она себя подумать, пристально рассматривая желтоватое голодное лицо, измеряя сутулое тело с длинными, как плети, руками и неподвижными, точно из дерева, пальцами. Но взгляд её утопал в глазах Симы, уходя куда-то всё дальше в их светлую глубину; беспокойное тяготение заставляло её подвигаться вплоть к юноше, вызывая желание дотронуться до него.
Он не однажды говорил ей свои стихи, и, слушая его тихий и быстрый, размеренный говорок, она всегда чувствовала смущение, сходное с досадой, не знала, что сказать ему, и, вздыхая, молчала. Но каждый раз, помимо воли своей, спрашивала:
— Сочинил стихов?
— Да, — ответил Сима, наклоняя голову.
— Уйду я, ну вас к лешему! — воскликнула Розка, окидывая их насмешливым взглядом. — Ты, Глафира, поцеловала бы его разочек, да и пусть идёт…
Засмеявшись, она отошла в кусты, звонко напевая: