Том 9. Жизнь Матвея Кожемякина
Шрифт:
И когда Сима садился рядом с ним на лавке — он, положив на плечо или колено поэта широкую ладонь, тихонько просил:
— Ну-ка, скажи стишки!
Сима говорил, а Четыхер, вздыхая, украдкой крестился и снова просил:
— Ну-ка ещё!
Юноше нравилось читать свои сочинения этому человеку, и он для него читал особенно: не торопясь, мягким шёпотом, старался придать любимым словам особую значительность и порою таинственно толкал слушателя, подчёркивая этим толчком слово или строчку, которые ему казались особенно важными.
Здесь, под воротами старого дома, когда-то наполненного иной жизнью, Сима как будто
Из глубины всё ещё важных развалин дворянского дома порою долетали визги девиц, тенор Коли-телеграфиста, колокольный голос Ваньки Хряпова, сына ростовщика, бойкие песни Фимки Пушкаревой, звон гитары — но все эти звуки тоскливой и пьяной жизни не мешали Симе и его слушателю.
— Ну-ка ещё! — просил Четыхер, разглядывая из-под мохнатых рыжих бровей серебристое сияние Млечного Пути, радостное горение звёзд, медленный ход медного круга луны или тихий бег облаков; смотрел Четыхер, слушал и, двигая плечом, незаметно крестился.
Тяжко спали изжёванные и обкусанные нищетою, оборванные диким озорством тёмные избушки слободы, тесно окружая усадьбу Воеводиных, — точно куча мелкого мусора большую изломанную игрушку. Сима плотно прижимался к дереву ворот и не уставая читал. Но иногда поспешные, милостивые и тёпленькие ласки его возлюбленной поднимали в груди юноши тошное ощущение обиды, он вспоминал торопливые слова женщины, деловые движения её тела и с унылою горечью думал:
«Хоть бы раз один дала мне полюбоваться собой! Другие-то…»
Читать ему не хотелось, голос звучал вяло, сердце не входило в слова.
— Ну, ладно, спасибо! — говорил Четыхер и совал в руку три копейки или пятак.
— Не надо же! — говорил Сима, отдёргивая руку.
— Ну-ка, а ты — бери! Я ведь — один. Мне хватит!
Боясь обидеть Четыхера — Сима брал монету и шёл в поле.
Вечерами на закате и по ночам он любил сидеть на холме около большой дороги. Сидел, обняв колена длинными руками, и, немотствуя, чутко слушал, как мимо него спокойно и неустанно течёт широкая певучая волна жизни: стрекочут хлопотливые кузнечики, суетятся, бегают мыши-полёвки, птицы летят ко гнёздам, ходят тени между холмов, шепчут травы, сладко пахнет одонцем, мелиссой и бодягой, а в зеленовато-голубом небе разгораются звёзды.
В такую лунную ночь пред ним незаметно явился Тиунов и спросил, постукивая палочкой по сапогу:
— Что — стишки выдумываешь?
— Да, — сказал Сима, смущённый.
Крутя головой, Тиунов обвёл его взглядом и ласково одобрил:
— Так! Ну, сочиняй, бог тебе в помощь!
И пошёл тихонько прочь. Он показался Симе добрым и нужным сегодня — юноша встал и поплёлся за ним.
Кривой обернулся, подождал и вновь окинул Симу взглядом.
— Как же это ты сочиняешь, интересно мне?
Юноша обрадовался, охотно и легко он стал говорить.
— Сначала — я думаю. Я даже всегда думаю, Яков Захарович. От этого, надо быть, испортилось у меня сердце — стеснение в нём и тоска. А иной раз — забьётся оно, как птица, и вдруг — остановится.
— Так! — сказал кривой, усердно тыкая палочкой в голову своей тени, косо лежавшей у ног его. — А о чём же, малый, ты думаешь?
— Обо всём,
— Так, так!
Тиунов почесал переносицу и тихонько двинулся вперёд. Сима шёл рядом, рассказывая.
— Кроме птиц — все толкутся на одном месте. Идёт человек, наклоня голову, смотрит в землю, думает о чём-то… Волки зимой воют — тоже и холодно и голодно им! И, поди-ка, всякому страшно — всё только одни волки вокруг него! Когда они воют, я словно пьяный делаюсь — терпенья нет слышать!
Луна светила сзади них, тени ползли впереди: одна — покороче, другая — длиннее, обе узкие. Одна — острая, двигалась вперёд ровными толчками, другая — то покрывала её, то откидывалась в сторону, и снова обе сливались в бесформенное тёмное пятно, судорожно скользившее по земле.
Спотыкаясь, Сима объявил:
— У меня даже стишок сочинён про волков! — приостановился и начал читать:
Ходят волки по полям да по лесам, Воют, морды поднимая к небесам. Я волкам — тоской моей, Точно братьям, — кровно сроден, И не нужен, не угоден Никому среди людей! Тяжело на свете жить! И живу я тихомолком. И боюся — серым волком — Громко жалобу завыть!Тиунов взмахнул палочкой, поглядел в небо, в даль и себе под ноги.
— А весёлое — не склонен сочинять? — спросил он, вздыхая.
Сима, тоже оглянувшись, ответил виновато:
— Про податного Жукова сочинил, да плохо вышло. Артюшка поёт:
Как живут у нас в Заречье Худы души человечьи…Это я же составил! А то ещё про город…
— Что — про город?
— А вот! — юноша снял с головы старенький картуз, зачем-то распялил его перед лицом и начал тихонько:
Эх, попел бы я весёлых песен! Да кому их в нашем месте нужно? Город для веселья — глух и тесен, Все живут в нём злобно и недужно. В городе у нас — как на погосте — Для всего готовая могила. Братцы мои! Злую склоку бросьте, Чтобы жить на свете легче было!Замолчал.
— Всё?
Кривой нацелился глазом в лицо юноши и, усмехаясь, спросил:
— Какое же тут веселье? Дурачок!
Помолчав, он повторил:
— Эхе-хе, дурачок!
Юношу не обидело грустное и ласковое восклицание, он даже улыбался, говоря:
— Ведь я не сказал, Яков Захарович, что это — весёлое.
— Не сказал разве?
— Не-ет!
— Так! Ну, ладно!
Слева от них, в тёмном ельнике болота, гулко крикнул пугач — тишина всколыхнулась и снова застыла, как масло. Далеко впереди середь поля вспыхнул тихий огонь и стал быстро разгораться, вздрагивая и краснея.