Том 9. Жизнь Матвея Кожемякина
Шрифт:
«Экой неугомонный! И всё о богатстве. Жаден, видно».
Поучительно сказал:
— Богатство не спасает.
— Верно! — подтвердил рыбак. — Христос-от нищий был, рыбачил вон с апостолами…
— Нет, ежели человек не хоронит себя в деньгах, а вертит ими с разумом, это и ему честь и людям польза! Богатство нам надобно, — всего у нас много, а взяться нечем, и все живут плохо…
— Приехали, — сказал старик, разогнав лодку и выбросив её на песчаную отмель. Выскочил за борт, приподнял нос лодки, легко потянул
— Николка-а!
Широко шагая, пошёл к землянке, прислонившейся под горой. Перед землянкой горел костёр, освещая чёрную дыру входа в неё, за высокой фигурой рыбака влачились по песку две тени, одна — сзади, чёрная и короткая, от огня, другая — сбоку, длинная и посветлее, от луны. У костра вытянулся тонкий, хрупкий подросток, с круглыми глазами на задумчивом монашеском лице.
— Придурковатый, — сказал Тиунов. — С испуга, пожара испугался, сестрёнка с матерью сгорели у него, а он — помешался. Жил в монастыре — прогнали, неудобен. А будь он старше — за блаженного выдали бы, поди-ка!
И кривой тихонько засмеялся.
В синем небе висел измятый медный круг луны, на том берегу от самой воды начинался лес, зубцы елей напоминали лезвие огромной пилы; над землянкой круто поднимался в гору густой кустарник, гора казалась мохнатой, страшной, сползающей вниз. И всё вокруг было большое, страшное, как в сказке. Тускло блестела река, и казалось, что она не течёт, а толчками двигается на одном месте то взад, то вперёд. Светло вспыхнул костёр, обняв повешенный над ним чёрный котелок, на песке затрепетали тени, точно забились в безмолвных судорогах большие, насмерть раненные птицы.
— Прозевал ты свою жизнь, — твердил Тиунов, дразнясь.
— Ладно и так, — ответил Назарыч, стоя у костра, весь в трепете красных отражений.
Кожемякин прилёг на рогоже около землянки и подумал:
«Никуда не уйдёшь от этих разговоров!»
А у костра, сливаясь с треском огня, мирно текла тихая беседа.
— Не велел господь таланты в землю зарывать, а велел жить на людях…
Рыбак густо и лениво отвечал:
— Одначе — святые угодники в лесах, пустынях ютились…
— Погоди…
— А теперь и вовсе нет их, — народишко всё отбойней становится, злее…
— Надобно привести всех к разуму…
— Разродился очень народ. Раньше простота была: барин, мужик да монах, тут и все люди…
— А купец, а солдат?
— Они тоже — мужики! А ныне — чиновника этого пошло густо, адвокаты, учителя, речная полиция и всякая; барыни бездомные какие-то объявились, и не понять — откуда бы?
«Нет, — снова подумал Кожемякин, в припадке тоски, внезапной и острой, — от этого разговора не укроешься…»
И перестал слушать, вспомнив страшный и смешной рассказ: лежал он ночью в маленькой, оклеенной синими обоями комнатке монастырской гостиницы, а рядом, за тонкой переборкой,
— И было ему тридцать шесть годов о ту пору, как отец послал его в Питер с партией сала, и надумал он отца обойти, прибыл в Питер-то да депеш отцу и пошли: тятенька-де, цены на сало нет никакой! Получил старый-то Аржанов депеш, взял медный таз, вышел в прихожую горницу, встал на колени да, наклоня голову-то над тазом, — чирк себя ножиком по горлу, тут и помер.
— Тсс?..
— И помер.
— Н-да-а! Таз-от — зачем ему был?
— А чтобы пол кровью не залить, не отмоешь ведь кровь-то, скоблить надо пол, а это ему жалко.
— Бережлив был, господь с ним!
— Ну, так вот. Депеш, конечно, фальшивый; продал Гришук товар по цене, воротился домой и — зажил по своей воле. Женился на бедненькой, запер её в дому, а сам волком по губернии рыщет, землю у башкирья скупает за чай, за сахар, за водку, деньга к нему ручьями льётся. И прошло ещё тридцать лет…
— Тридцать?
— День в день — не скажу, а может, и боле тридцати. Вырос у Гришука сын, этот самый Василей, и — пошло всё, как при деде: послал его Гришук с овчиной да кожами на ярмарку к Макарию, а Василей ему такую же депеш и пошли. Рассчитывал, значит, что и отец, как дедушка, — зарежется, получив эдакую весть. Ну, Гришука на кривой не объедешь! Отвечает: продай за что дают и возвращайся. Хорошо. Продал Вася, приехал домой, а Гришук и встретил его в той самой прихожей, где дедушка зарезался, да кочергой его железной и отвалял, да так, что вот с той самой поры и живёт Вася дурачком.
Торжествующий голос рассказчика пресёкся на минуту, и стало слышно, как на дворе монах ругает конюхов:
— Бесы вы эфиопские…
Сиплый голос спросил:
— С чего он помер, Григорий-то?
— Со старости, чай, а может, и с дурной пищи… Ел он плохо: ходит, бывало, по базару и где увидит у торговки яйца тухлые, яблоки-мякушки, ягоду мятую — привяжется: «Ты что делаешь, мать? Город у нас холерный, а ты продаёшь гнильё, а? Вот как я кликну полицию!» Нагрозит бабе-то, а она, конечно, испугается. Ведь ежели сам, всеми уважаемый, Григорий Аржанов полицию позовёт, — не простят! И готова товар свой бросить да бежать, а тут он ей и скажет: «Жалко мне тебя, баба, бедная ты, баба, на тебе копейку, а дрянь эту мне отдай». Ссыплет всё с лотка в мешок свой и за копейку кормится с семьей.
— От миллионов-то?
— От них.
— Сорок будто у него было?
— Считался в сорока.
— Миллион тоже много от человека требует!
«Вот, — угрюмо думал Кожемякин, — разберись в этом во всём!»
— Скипела уха! — возгласил рыбак, чмокая губами, и крикнул:
— Эй, купец! Иди уху хлебать…
— Не тронь, не буди, — сказал Тиунов. — У него душа болит…
Они начали шептаться, и под этот тихий шёпот Кожемякин заснул.