Том 9. Жизнь Матвея Кожемякина
Шрифт:
— Лодочка! — сложив руки, завыл Жуков. — Ну, не надо, не говори больше, ну, я же…
— Упадёте навзничь, и — кончено!
Он протянул к ней руку, хотел что-то сказать, но губы его вздрогнули, глаза закрылись, и из-под ресниц потекли слёзы.
Несколько секунд она молча смотрела на него, потом подошла, взяла руки его, положила их на бёдра себе и, крепко схватив его за уши, запрокинула голову податного так, что красный кадык его высунулся сквозь жир острым углом.
— Года ваши небольшие ещё, —
— Ну, зачем, зачем ты это? — хрипя и задыхаясь, говорил он, вертя головой, чтобы освободить уши из её рук.
Она села на колени к нему, Жуков глубоко вздохнул, прижался щекой к её груди и стал упрекать её:
— Ф-фу, как нехорошо! Какая ты озорница! Ну — зачем? Пришла — спасибо! Я тебе — враг? И про всё это, как мы шалили, — зачем говорить?
А сам дрожащими пальцами расстёгивал её платье и, касаясь горячего тела, чувствовал, как живая, возбуждающая сила наполняет его грудь, уничтожая страх.
— Милая Глаша! Будем жить друзьями, право, а? Немножко друзьями? Ладно? Племянник — чепуха!
— Я знаю! — сказала она, выскальзывая из его рук. — Ну, баиньки пора. Уж скоро, чай, светать будет. Вставай!
Он поднялся, заискивающе ухмыляясь, и, кивая головой на дверь в соседнюю комнату, заворчал, как старая обласканная собака.
— Огонь возьми.
В спальне, раздеваясь, она спросила его:
— Старушка эта обкрадывает тебя, а?
— Хе-хе! — ответил Жуков, вытирая мокрым полотенцем свои заплаканные глаза.
Лодка, голая, любовно гладила своё чистое тело ладонями и, качая красивою головою, брезгливо фыркала:
— Ух, какой беспорядок везде, ну уж — образованный! Пыль, грязь, ай-ай!
Инспектор смотрел на неё и жирно хихикал, потирая руки.
Он скоро заснул, Лодка повернулась, чтобы погасить огонь — со стены на неё смотрел большой портрет женщины: продолговатое сухое лицо с очками на носу и бородавкой у левой ноздри.
«Какая уродская!» — подумала Лодка, прикручивая фитиль.
Портрет медленно утопал во тьме.
«Жена или мать? Наверное — жена…»
И, высунув язык портрету, погасила огонь.
Сумрак облил стены, потолок, вещи, мертвенно застыл.
Под его серою пеленою красное лицо Жукова потемнело, точно у мёртвого, и ещё более опухло. Нос инспектора вздрагивал, тонко посвистывая, жёсткие волосы рыжих усов запали в рот и шевелились, колеблемые храпящим дыханием, небритые щёки ощетинились, нижняя губа отвалилась, обнажив крупные, лошадиные зубы. Вся голова Жукова напоминала уродливый огромный репей, глубоко вцепившийся в подушку толстыми колючими усиками.
«Пресвятая богородица, прости-помилуй!» — мысленно сказала Лодка, охваченная тоскою и отвращением.
Потом, кутаясь в одеяло, подумала
«А тот, зверёныш, наверно в арестантской ночует…»
И задремала, соображая:
«Старуху надо прогнать. Возьму Клавдейку Стрельцову. Она — хроменькая, нищенка…»
…Ей приснилось, что она стремглав бежит куда-то под гору, гора всё круче и всё быстрее невольный бег Лодки, она не может остановиться и громко кричит, чувствуя, что вот сейчас упадёт, расшибётся насмерть.
Обливаясь холодным потом, открыла глаза, — Жуков грубо и сильно тряс её за плечо.
— Ну, и дрыхнешь ты! Совсем мёртвая.
— Отстань! Много ли я спала… — сердито сказала она, не видя его лица.
Инспектор, кашляя и харкая, упрямо говорил:
— Вставай, вставай! Скоро одиннадцать, люди могут придти, знакомый зайдёт, а тут — здравствуйте! — этакая гостья…
Она приподняла голову, посмотрела на него, медленно облизывая губы, — лицо Жукова показалось ей страшным: жёлтое, синее, глаза, налитые кровью, казались ранами. Полуодетый, он стоял у кровати, оскалив зубы, и тыкал в рот себе зубной щёткой.
— Задним крыльцом пройди, а не через парадное, — слышишь?
Лодка, закутавшись одеялом, поднялась и сказала:
— Уйди…
Ей хотелось сказать какое-то другое слово, но горло сжала судорога обиды.
Инспектор не торопясь ушёл в соседнюю комнату, где было светло, чисто прибрано и шумел самовар.
«Старушка очень довольна будет! — бессвязно думала женщина, одеваясь. — Выгнал…»
Ей казалось, что её тело ноет и жалуется, точно его избили во сне чем-то тяжёлым и мягким, не оставляющим иных следов, кроме тягостной боли в груди.
«Выгнал! — мысленно повторяла она. — Так!»
Руки у неё дрожали — взяла с умывальника стакан, а он выскользнул из пальцев и упал на пол, разбившись вдребезги.
— Н-ну? — крикнул Жуков, появляясь в двери. — Проснись!
«Точно кучер на лошадь! — подумала Лодка и стала собираться поспешнее. — Ладно! — мысленно угрожала она хозяину и недоверчиво оглядывалась. — Гонишь, гнилой пёс? Старушке будет приятно. Пусть! А стёкол в окнах — я тебя лишу. Да!»
Она закутала голову шалью так, что остались незакрытыми только злые глаза, вышла в соседнюю комнату и там сказала, не глядя на Жукова:
— Ну, прощайте, Евсей Лиодорович…
Ухмыляясь, он протянул ей руку с зелёной бумажкой; она осторожно вытянула деньги из толстых пальцев.
— Благодарю вас.
— Довольно?
— Хватит.
— Иди налево, через кухню, — до свиданья!
У двери в кухню она глубоко вздохнула, ещё плотнее закутала лицо, отворила дверь и бросилась через кухню, как сквозь огонь, выбежала на двор, на улицу и быстро пошла по тротуару, сжав зубы, сдерживая биение сердца.