Том 9. Жизнь Матвея Кожемякина
Шрифт:
— Какая ты ему мать? В твои годы за эдаких замуж выдают. В деревнях-то и завсе так: парнишке пятнадцать, а девку всегда старше берут. Ничего не поделаешь, коли мужики-то обречены работе на всю жизнь, — всяко извёртываться надобно, чтоб хребет не треснул ране времени…
— Что я буду делать? — не отвечая, бормотала Палага. — Как оборонюсь от наветов-то? Да ещё и этот захворал.
Её испуганные глаза потемнели, осунувшееся лицо казалось раздавленным. Тяжело вздохнув, она приложила
— Прогони Власьевну…
Охнув тихонько, Палага выпрямилась и долго молчала, глядя в стену, а потом нерешительно и тихо молвила:
— Кажись — спит он! Ты, пожалуй, иди, ложись, я позову, коли что…
А когда стряпуха ушла, она, наклонясь к Матвею, тревожно быстро спросила:
— Чем напугала тебя дура эта?
— Ничем! — ответил юноша, стыдливо отводя глаза в сторону, и с гордостью, самому себе не понятной, добавил: — Она и не дотронулась до меня!
Палага подвинулась ближе к нему, спрашивая с жадным любопытством:
— Как же это вышло?
Кратко рассказав ей, он обиженно попенял:
— На что ты её прислала?
— Да ведь как же! — воскликнула она, улыбаясь и покраснев. — Ведь ты…
Играя пальцами её руки, он сказал, вздохнув:
— Я думал, ты сама придёшь…
Она отшатнулась, удивлённо мигнув, и покраснела ещё более густо.
— Посидеть со мной, — окончил Матвей.
Палага тихонько засмеялась, прикрывая рот рукою.
— Ой, господи! Что почудилось мне!
— Что?
— Та-ак.
И, невесело качнув головой, вздохнула.
— Смехи!
— Это кто меня раздел? — смущённо спросил Матвей.
— Мы. А что?
Он завернулся в одеяло, встал и пошёл к окну.
— Ладно ли тебе вставать-то? — заботливо осведомилась женщина, не глядя на него.
— Дышать трудно! — тихо ответил юноша. — Глаза ест хрен…
За окном сияло голубое небо, сверкали редкие звёзды лунной ночи и вздрагивала листва деревьев, словно отряхая тяжёлый серебряный блеск. Был слышен тихий шорох ночной жизни растений и трав.
Оба долго стояли у окна, не говоря ни слова.
— О чём думаешь? — спросил, наконец, Матвей.
— А вот, — медленно ответила женщина, — приедет батюшка твой, начнут ему на меня бухать со всех сторон — что я буду делать? Скажи-ка ты мне…
Матвею польстило, что она спрашивает его совета. Он сдвинул брови и — молчал, не зная, что ответить. Потом, неожиданно для себя, спросил:
— Если сказать Наталье — иди, спи с Пушкарём, — пойдёт?
— Дадут гривенничек — пойдёт! — просто ответила Палага.
— Ругают эдаких-то, — сумрачно сказал юноша, подумав.
— Ругают! — повторила женщина, точно эхо. И снова зазвучал её шёпот: — Приедет батюшка, да
— Постой! — сказал Матвей, прислушиваясь.
Луна уже скатилась с неба, на деревья лёг густой и ровный полог темноты; в небе тускло горели семь огней колесницы царя Давида и сеялась на землю золотая пыль мелких звёзд. Сквозь завесу малинника в окне бани мерцал мутный свет, точно кто-то протирал тёмное стекло жёлтым платком. И слышно было, как что-то живое трётся о забор, царапает его, тихонько стонет и плюёт.
— Савка! — шепнула Палага, схватившись за грудь.
— Уходит! — сообразил Матвей, оживляясь. — Пусть идёт! Давай-ка отопрём ворота — не перелезть через забор ему…
— Ушибёт он тебя…
Но он уже высунулся за окно и громко шептал в тишину сада:
— Савка, иди во двор, я тебе отопру ворота, иди скорей…
В саду всё затихло, потом раздался хриплый ответ:
— Водки вынеси…
Палага побежала из комнаты.
— Я налью!
Наскоро одевшись, Матвей выскочил на крыльцо, бросился к воротам, — у калитки стоял на коленях Савка, влажно хрипел, плевался, его голова качалась, напоминая неровно выточенный чёрный шар, а лица не было.
— Что-о, — хрипел он, пока Матвей отодвигал запор, — уходили насмерть, а теперь — боитесь?
Приоткрыв калитку, Матвей выглянул во тьму пустынной улицы; ему представилось, как поползёт вдоль неё этот изломанный человек, теряя кровь, и — наверное — проснутся собаки, завоют, разбуженные её тёплым запахом.
— Испугались, сволочи! — рычал Савка. — Кабы я полиции не боялся, я бы не ушёл… я бы-и…
Прибежала Палага, протягивая Матвею большой чайный стакан. Савка, учуяв едкий запах водки, сопел, ощупывая воздух пальцами.
— Где? Не вижу…
Темнота и, должно быть, опухоли увеличили его тело до жутких размеров, руки казались огромными: стакан утонул в них, поплыл, остановился на уровне Савкиной головы, прижавшись к тёмной массе, не похожей на человечье лицо.
Пил Савка долго, пил и мычал:
— Ум… умм…
Потом, бросив стакан на землю, сказал, вставая на ноги:
— Ну, пускай!
Матвей широко распахнул калитку. Палага сунула в руку ему что-то тяжёлое, обёрнутое в шерсть.
— Дай ему, — деньги…
Савка, услыхав её шёпот, странно завыл:
— А-а — на гроб-могилу? Ну, кабы не боялся я… давай! С пасынком живёшь, Палашка! Лучше эдак-то. Тот издохнет, ты всё — хозяйка…
Он качался в калитке, скребя ногтями дерево, точно не мог шагнуть на улицу. Но вывалившись за ворота, он вдруг более твёрдым и освежевшим голосом сказал, стукнув чем-то по калитке: