Том первый. Кавказ – проповедь в камне
Шрифт:
– Да пошто с ним гутарить, пан урядник?
– В острог его! Ой, матушка-государыня наша, Татьяна Федоровна! Горе-то, горе как'o! Петра Артемьевича – заступника нашего!! Убили-и!!
– Добром да укором с таким зверем не разбересся, в острог его! – заколыхалась, заголосила, как разбуженный лес, толпа.
– Экий вы дурак, братец, – тихо, едва слышно, пытливо глядя в глаза Лебедеву, буркнул Раков, продолжая жадно давиться кипятком. – И лицо не воротите, голубчик. Не курица, его сиятельство граф убит. И подозрений с вас никто не сымал. Это дело – до обеих столиц докотится, будьте уверены! Думайте, ротмистр, думайте, без алиби никак-с, пустое… Чистый эшафот… Впрочем, время в дороге у вас еще будет… Да и не мое это дело… Без судебного
Еще раз промерив хозяйским шагом кабинет, обойдя массивные кресла, с разных сторон полюбопытствовав на рубленую рану, что черной глубокой трещиной шла через всю голову покойного, урядник наморщил взявшийся испариной после чаю лоб, подозрительно пошевелил щеткой усов и боднул вопросом графиню:
– Так значит, вы настаиваете, милейшая Татьяна Федоровна, что ровным счетом ничего не пропало… Тэк-с, тэк-с… Стало быть, ни грабеж, ни воровство… Хм, любопытный завив. Тут, знаете ли, голубушка, дело сыска, а не конвоя… однако не волнуйтесь, по возможности все передам, доложу, разберемся. Только одно держите подо лбом: двери закрыть на ключ, никого не впускать, и до приезда господина пристава ни-ни! Чтоб ничего и пальцем не смели тронуть! Иначе все дело насмарку! А вас, – Клим Тимофеевич обвел бульдожьим налитым взглядом притихшую челядь и, погрозив волосатым кулаком, рявкнул, – всех под статью подведу, ежели что… Засим прощайте, графиня. Мои соболезнования…
* * *
В крытом черном экипаже было жестко, тесно и холодно; вновь крепко шибануло прелым армейским сукном, навозом и отсыревшей кожей. Раков, чинно и тяжело угнездивший место, восседал напротив Лебедева и, основательно набивая трубку, жарко дышал на него запахом перегорелой водки и неистребимого дешевого табаку.
В щель плохо запираемой каретной дверцы насилу пробивался холодный по-зимнему воздух, и от этого в тесном жандармском возке унылая тусклая осень ощущалась еще явственнее и острее, нежели снаружи.
«Вот я и исполнил поручение его высочества… – закусив ус, с насмешкой резюмировал Аркадий. – Кому я этим навредил?.. Разве что себе…»
Согревало душу одно: на груди у него, как некий драгоценный кусочек истины, покоился великокняжеский вензель дома Романовых, и ротмистр, не бросаясь с головой в омут отчаянья, повторил сердцем: «Как перед Христом, крестник, пробьет час, когда мы увидимся снова».
Карета, подпрыгивая на выбоинах и рытвинах, вывернула на дорогу и уверенно загремела вдоль мглистого прозрачной сиренью рассвета парка. Иногда на повороте или крепком подтрясе согнутое колено Лебедева совсем по-приятельски шеркалось о такое же согнутое колено полусонного урядника, и сложно и трудно было уверовать в произошедшее.
– Урядник, – Аркадий выше поднял голову, вглядываясь в широкое усатое лицо, – вы часом не задавались вопросом, куда делся мой возница, что прошлым вечером доставил меня в дом Холодовых? Где лошади? И чем в конце-то концов был убит несчастный старик?
– А что возница? – Мордатый унтер на миг сконфуженно слохматил брови. – Получил расчет, и ищи ветра в поле… О чем тут готову-то ломать? Экий вы ловкий, брат. Ну-с, а чем был зарублен граф – то штука нехитрая.
Клим Тимофеевич победно похлопал широкой ладонью по конфискованному палашу и, довольно крякнув в кулак, сытожил:
– Впрочем, мне что за дело, голубь, без судебного пристава тут не разобраться… Жизнь, ваше скобродие, есть мерзкая, но занятная штука. Вопрос верного выбора, ежели угодно-с. Живи, покуда живешь. Вам курево оставить? – Раков с проснувшимся вновь добродушием протянул старый засаленный кисет.
– Если не трудно… Обещайте мне, господин урядник, устроить встречу с вашим начальством. – Лебедев оставил любезность Ракова без внимания.
– Экий гордец. – Клим Тимофеевич, несколько осердившись, сунул кисет в карман и, дернув усами, кашлянул. – Я, знаете ли, ни денег, ни обещаний в долг не даю… но вам сделаю
– Слово жандарма. – Лебедев двусмысленно усмехнулся, не сводя глаз со своего конвоира.
– Ну будет, будет! – колыхнулся всем корпусом Раков. – Эт все же лучше, чем ничего. И смотрите у меня, без глупостев!
Глава 5
…Хмуро было на душе ромистра Аркадия Павловича Лебедева по дороге на Кавказ, однако с просветом надежды. Низкий поклон ангелу-хранителю. Господь миловал миловал от позора чести – дело по убийству графа Холодова разрешилось… Но сеть всегда с прорехой. Весть о сем диком факте птицей долетела и до столичного общества. Из разговоров, предварительных следственных отчетов и прочих показаний «свидетелей», которыми пестрели газеты, фабриковалось общественное мнение по старому российскому принципу: «У меня сегодня радость – я соседу сделал гадость». Итог: в судьбе Лебедева случился вынужденный выход из полка. Слава его величеству случаю: обошлось без суда – и все благодаря несчастной графине-вдове, которая успела через слуг оповестить судебного пристава о пропаже дарственного клинка. Для виленской полиции ясно было одно – дело это темное… и кто знает, какой узел бы затянула Фемида, если бы не своевременное вмешательство в эти композиции сильных мира сего. Окончательную точку в мытарствах Лебедева поставила срочная эстафета от его императорского высочества Великого князя Михаила Павловича.
Нарочный едва дотянул загнанную до горячего пота лошадь до следственного управления, где та рухнула посреди двора на передние ноги, потом на бок и, отрывисто захрипев, издохла, глядя стекленеющим глазом на забрызганные слякотью сапоги караульного.
– Потому и издохла, ваш бродие-с, что на казенном пакете, извольте-с видеть, вензель царский стоит, – запыханно доложил нарочный. – Стало быть, и гнал ее, окаянную… последние полста верст без продыху.
После изучения послания взятому под арест ротмистру без проволочек было возвращено оружие, принесены невнятные извинения, а сам он отпущен на все четыре стороны.
…Два месяца спустя, по возвращении в столицу, у Лебедева состоялась встреча с его высочеством в Михайловском дворце на Итальянской.
* * *
Над Невой стояли бледные сумерки, похожие на белую ночь, кутая золотые купола и шпили великого, призрачного города сиреневой дымкой. Младший брат Императора, затянутый в темно-зеленый вицмундир, спокойным шагом прохаживался по огромному, как плац-парад, кабинету, в котором торжественно горело свечами золоченое кружево многорожковых канделябров, и, чуть склонив голову набок, словно прислушивался к чему-то.
Остановившись у высокого трехстворчатого окна, он гадательно посмотрел на яркий свет шандалов, который рассеивал сочившуюся из-за тяжелых портьер бледную сукровицу вечера. Затем чуть откинул узорчатый шелк и заглянул в проем. На сером граните ступеней его дворца стояли парные часовые. Талый ветер трепал плюмажи на высоких киверах верных гвардейцев. Те располагались и по всему дворцу, по всем анфиладам, залам и лестницам, точь-в-точь как и у его августейшего старшего брата. Разница была лишь в том, что в Зимнем дворце размещался целый гвардейский полк преображенцев, у него на три роты менее, но так ли уж это важно? «Порою награды и безграничная власть не только украшают, но и укрощают», – подумал Михаил Павлович и, отпуская скользящий на пальцах шелк, вспомнил античную заповедь: «Чрезмерная уверенность в себе становится причиной всяких больших бед». Вот уж воистину чего следует бояться монархам. Тому пример визгливая Европа, а паче Франция. Недаром их мудрый Талейран26 замечал: «Настоящий честолюбец даже собственный Эшафот рассматривает, как пьедестал».