Томление (Sehnsucht) или смерть в Висбадене

Дорофеев Владислав Юрьевич

В квартире они пробыли недолго, через час уже ехали в Новый Иерусалим. Подъезжая, седобородый подумал о том, что пропавший сочинский химик был его другом детства, вместе они много времени провели на даче деда, под Новым Иерусалимом. Дача эта была построена перед самой войной, а перед смертью Сталина в пятидесятых, во время очередной чистки, благодаря даче, дед спасся, отсидевшись здесь безвылазно несколько лет. Дом достался седобородому по наследству. После смерти деда и бабки он практически ничего не изменил в доме, разве что устроил огромную подземную лабораторию, но эти изменения дома не коснулись. Им двигали ненависть и свободолюбие, свободолюбие и ненависть, но традиции он не любил нарушать.

Вот

его мир: „Боже! Как же я ненавижу этот мир! Насквозь ублюдочный и рабский. Почему я всегда вынужден играть только по правилам этого мира? Не могу больше! Когда-нибудь я сумею, наконец, заставить мир играть по моим правилам, когда-нибудь мир вынужден будет играть так, как я хочу. Я хочу навязать миру мои желания, а не жить всегда по чьим-то. Собственно, даже не навязать, а вынудить считаться с моими условиями. Почему, когда я думаю о нуждах общества и делаю работу, которая помогает лучше жить многим и многим, другие в это же время, решая только свои проблемы, думая только о выгоде для себя лично и своего ограниченного окружения, оказываются в более выигрышном положении, оказываются защищеннее, свободнее, и меньше страдают. Почему я всегда вынужден доверять, почему я всегда страдаю, почему я всегда в дураках. Господи, сколько же можно.“

Сумерки уже почти нахлынули в лес, еще немного, зелень сосен станет темной и тяжелой. И только белые астры перед домом не меняли своего облика, и в сумерках сильным облаком рвались ввысь. На этом месте когда-то посадил астры дед, но, как и в доме, всю планировку сада седобородый оставил без изменений.

Внутри дом был стар, впрочем, скорее, сохранен в изначальном виде. Горбун нажал на подоконник, бревенчатая стена поехала вниз, открыв тамбур с лифтом и железной дверью, за которой были ступени вниз. Запустить лифт или открыть дверь на лестницу можно было, только зная код. Уже в тамбуре стену вернули на место, автоматически зажегся свет.

Лаборатория располагалась не под домом, а несколько в стороне, под гаражом, но и из дома можно было пройти или спуститься на лифте в огромный бункер на десятиметровую глубину. Был и еще один выход (или вход), в лесу, метров за триста. Новоиерусалимское подземелье было копией сочинского, было также оборудовано и спланировано. Здесь и предстояло развернуть наркопроизводство.

Через неделю лаборатория заработала, начать решили с джефа, которого никто не пробовал. По традиции, первую дозу употреблял седобородый, испытывая наркотик, и несколько дней не выходя из подземелья. Седобородый был убежден: он изготавливал не яд, а свободу, он торговал свободой, дело людей – как воспользоваться, суметь и захотеть помочь себе или убить себя преждевременно, до осознания величия новых возможностей, которые открывает наркотик. А поэтому все новые виды седобородый пробовал на себе, чтобы удостовериться, что – это не яд…

Вот и все, что знаю, все, что мне успел рассказать смертельно раненый, похожий на десятилетнего ребенка, тридцатилетний убийца перед своей смертью. Я беседовал с этим монстром, перед тем как ему подохнуть. Последняя его жертва, умирая, успела его ранить, и, как оказалось, смертельно. Я нашел его подыхаюшего, с ужасной раной в голове, в какой-то канаве рядом с трупом. Ночь, мороз, он уже замерзал. Я отнес это холодеющее тельце домой. Я не знаю его имени, я не знаю имен всех, о ком он мне рассказывал. Но я знаю, что они меня каким-то образом нашли и начали преследовать, вероятно, для начала решив выяснить, что я знаю“.

Вот такой рассказ. Это – быль.

Люблю тебя».

«Быль? Чья? Моего отца? Или настоящая быль, с кровью и наркотиком, холодом в крови и болью в сломаном предплечье, срамным и неумолимым страхом? Нет ответа. Уже даже и отсчет закончен. Я всегда молюсь

за отца. А как же приходилось молиться матери?! Ее путь невероятно тяжек. Я теперь почти физически почувствовала груз, который она одной лишь молитвой на протяжении полувека превращала и превратила в зов и слово, которое вызвало в пользу отца силы немыслимые, снявшие с него и нее этот груз, что позволяет им идти навстречу друг другу».

«10 июля 1996 г. Любимый мой! У меня загадочно томительное ожидание счастья. Скоро, совсем скоро – Париж. За окном почти лето. Солнышко робко проглядывает сквозь хмурые осенние облака, а в нашем маленьком садике падают … нет, не яблоки, а грецкие орехи. Бойко так, резко. Они, словно птенцы, вылупляются из своей зеленой скорлупы. Каждый день собираем по небольшой коробке. А потом им лежать до декабря – дозревать. Удивительное дерево: огромное, живет какой-то своей жизнью и каждый год обильно плодоносит.

Ступая по желтым осенним листьям, открывая книгу перед сном, застегивая на пуговицы платье, прыгая в спортивном зале, готовя обед или возвращаясь вечером домой в полупустом трамвае, слегка прикоснувшись лбом к холодному стеклу, – я думаю о тебе. И неважно, вспоминаю ли я что-то или мечтаю о будущем счастье, плачу ли от тоски невыносимой или страстно хочу тебя: сейчас, вот в эту минуту! – неважно, что происходит со мной, но я чувствую, что мы вместе. Вопреки всему, а точнее, теперь уже во имя: во имя высокой любви и „раздвигания границ этого сраного мира“, во имя удивительных отношений между мужчиной и женщиной и рождения нового человека, новой жизни.

Во имя „соединения материального и нематериального“. А не происходит ли это и в творчестве и в профессии?

Да, всякое развитие ведет к результату. А результат конечен, результат – это смерть. Но ведь ты создаешь нечто, что будет жить уже своей собственной жизнью, твоя духовная работа вылилась в рождение нового объекта в материальном мире, который, неся в себе часть твоей души, начинает влиять на людские умы и судьбы, а значит, изменяет этот мир. Ты создаешь своей смертью жизнь. А не переживаешь ли ты тем самым новое рождение? Завершен некий проект, ставший твоим детищем, плодом земного и мучительного духовного развития. Да, ты вынужден расстаться с ним. Как женщина должна расстаться с ребенком, которого она носила в своем чреве. Она рожает, она отдает его в мир, но ведь она отдает продолжение себя, а, отдав, получает возможность нового зачатия. Так и ты: ты не умер, ты только пережил смерть, ты совершенно опустошен, а, точнее, совершенно чист, ты открыт для нового созидания.

Не бойся результата, результат – есть возможность дальнейшего развития. И больше доверяй материальному миру. Твоя великая сила – в удивительном умении чувствовать и осязать, в способности любить и созидать, творить и изменять этот мир.

Знаешь, милый, я что-то запуталась. Все это родилось во мне вчера ночью, а сегодня я в растерянности. Может я не поняла ничего, и все это полный бред, что я пишу тебе? Скажи мне… Любимый мой, когда ты со мной – во мне расцветает женщина, просто „цветет и пахнет“. И все, что происходит со мной – от этого. Знаешь, в первую неделю после нашего расставания, я не могла носить привычные здесь джинсы, рюкзак, ботинки (привычные не потому, что, как все, а просто здесь, наверное, удобнее так). Я активно чувствовала, что это все „не мое“, что я должна ходить в юбках и платьях. Тогда и другая походка, и другой взгляд, и другое настроение. На самом деле так было всегда, я имею в виду, с декабря 1994 года. Помнишь мое зеленое платьице, в котором я была на концерте органной музыки, и как ты сказал мне потом в баре: „Ты сидишь, как женщина, привыкшая ходить в джинсах“. Я как-то очень быстро забыла об этой привычке.