Тонкая красная линия
Шрифт:
Усиление бомбардировок действовало на разных людей по-разному. Файф, например, обнаружил, что он трус. Он всегда считал, что будет таким же храбрым, как любой другой солдат, а может быть, и чуть храбрее. После двух налетов он с удивлением и тревогой понял, что он не только не храбрее других, но, напротив, трусливее. Это была страшная истина, от которой некуда было уйти. После налета он смеялся и шутил, но чувствовал, что даже смех его какой-то дрожащий и не такой искренний, как у других, например, у Долла. Очевидно, другие не тряслись и не дрожали в щелях, как он. Очевидно, они только боялись, а он был охвачен ужасом, отдал бы все на свете, что имел и чего не имел, чтобы не быть здесь, защищая свою страну. К черту страну! Пусть другие ее защищают. Вот что, честно говоря, он чувствовал.
Файф никогда
Напротив, Долл, которому Файф завидовал, обнаружил у себя две приятные черты, которые его обрадовали. Первая — что он оказался неуязвимым. Долл и прежде подозревал это, но не хотел доверять своему чутью, пока не докажет это наверняка. Он уже дважды — один раз в ту ночь, когда Марл потерял руку, — заставил себя встать во весь рост в щели, когда услышал, что начали падать бомбы. Мускулы на спине запрыгали, как у лошади, старающейся сбросить всадника, но в этом тоже было какое-то волнующее удовольствие. Оба раза его не задело, хотя в тот раз, когда ранило Марла, он находился поблизости. Долл решил, что двух раз достаточно, чтобы доказать то, во что ему так хотелось поверить. Тем более что во время другого налета бомбы ложились еще ближе, чем та, что ранила Марла. Оба раза он потом нырял в щель, торжествующий, хотя и совершенно опустошенный; странно дрожали колени, и он не стал повторять испытание больше двух раз — уж очень оно выматывало. Но он был рад, что доказал свою неуязвимость.
Долл также обнаружил, что может убедить кого угодно, что не трусит. Это было то же самое, что он усвоил из боя с капралом Дженксом. Разыгрываешь свою вымышленную историю, и все ей верят. Поэтому он смеялся и шутил после налетов, притворяясь, что не был до смерти перепуган, хотя ему и было страшно. Неважно, правда это или нет. Долл почти так же радовался этому, как тому, что доказал свою неуязвимость.
Иначе реагировал сержант Уэлш. Он тоже кое-что выяснил. После многолетних сомнений Уэлш обнаружил, что он храбрый человек. Он рассуждал так: если человек, напуганный во время налетов так, как он, не умрет со страха или просто не встанет и не убежит, значит, он храбрый человек, и он, Уэлш, именно такой. Уэлш обрадовался этому открытию, потому что прежде сомневался в своей храбрости. Жертвуя собой ради собственности Соединенных Штатов и собственности всего мира, Уэлш хотел бы делать это с саркастической улыбкой. Теперь он почувствовал, что это ему по плечу.
Были и другие открытия после этой бомбежки. В сущности, было столько разных открытий, сколько людей, переживших бомбежку. Но как бы они ни различались, было у всех нечто общее: все хотели, чтобы эти ночные налеты прекратились. Но они не прекращались.
За две недели только одна ночь принесла облегчение. По распоряжению штаба полка была открыта гарнизонная лавка. Третья рота узнала об этом только благодаря любезности штатного писаря роты (Файф был только писарем передового эшелона) — сержанта по фамилии Дрянно (которого все называли на американский лад «Дрейно»), итальянского парня из Бостона. Он служил в отделении личного состава штаба полка, и когда узнал об этом, то пришел сообщить. Весь ассортимент нового магазина состоял из двух предметов: крема для бритья «Барбасол» и лосьона «Аква вельва». Однако этих сведений оказалось достаточно, чтобы все бросились в магазин. За семь часов был продан весь запас «Аква вельва», а «Барбасола» осталось предостаточно для тех, кому он был нужен. Беда в том, что писаря других рот оказались такими же преданными своим подразделениям, как Дрейно третьей роте. Тем не менее солдатам роты удалось закупить достаточно бутылок «Аква вельва», чтобы основательно напиться
Смешанный с консервированным грейпфрутовым соком из запасов Сторма, лосьон для бритья не имел никакого привкуса. Грейпфрутовый сок, казалось, отбил весь его аромат. Напиток стал похож на коктейль «Том Коллинз». Он всем понравился. Ночью во время налетов некоторые солдаты прыгали не в свою щель, а один пьяный, когда заревели сирены, по ошибке нырнул в уборную. Но хотя бы на одну ночь, славную памятную ночь наступило облегчение от поливающих осколками «косилок». Многие солдаты во время налетов продолжали спать, а тем, кто не спал, в эту ночь было глубоко наплевать на налеты и на все прочее, и они со смехом и шутками гурьбой отправлялись к щелям.
Между тем днем жизнь шла своим чередом. Через два дня после пьянки в жизни третьей роты произошло самое важное событие со времени ее прибытия на остров. В палатке около аэродрома обнаружили склад с автоматами и решили выслать «диверсионную группу», чтобы их украсть. Инициатором этой-операции был маленький Чарли Дейл, воинственный младший повар, который не только нашел автоматы, но и подбил всех на этот набег.
Дейл не любил свою работу и прежде никогда не работал поваром. Ему не нравилось работать под началом Сторма, которого Дейл считал слишком властным. Дейл сам мог сурово отчитать рабочих по кухне и втайне этим гордился — иначе их не заставишь работать. Но Сторм требовал от поваров мгновенною и безоговорочного послушания, словно не верил в их способности, не верил в их добросовестность. Дейла это возмущало. Он уже давно чувствовал, что Сторм его почему-то невзлюбил. Два раза Сторм зажимал его продвижение в старшие повара. Дейл не простил ему и этого.
Как и многие другие, Чарли Дейл добровольно вступил в армию после двухгодичного пребывания в католической молодежной организации, как только ему исполнилось восемнадцать лет. Он никогда не стряпал ни у католиков, ни в каких других местах, разве что иногда жарил себе яичницу из двух яиц. Он пришел на кухню Сторма, прослужив шесть месяцев рядовым стрелком, потому что, вопреки ожиданиям, на строевой службе оставался затерянным среди массы ничтожеств в хаки. Если бы он ушел с кухни, то потерял бы свою специальность и права и отправился обратно в строй. А Дейл вовсе не собирался опять становиться таким ничтожеством, как все, и поэтому он остался.
Поскольку ему не нравилась кухня и поскольку на Гуадалканале свободных от смены поваров обычно освобождали от работы по разгрузке, Дейл всякий раз, когда был свободен от дежурства, отправлялся в одиночку исследовать окрестности. В одну из таких прогулок, в жаркий, тихий день, бродя вдоль границ пыльного аэродрома под навевающим дремоту нескончаемым летним солнцем, он обнаружил палатку, полную автоматов.
Сначала Дейл не понял, что в ней находится, но его удивило, что палатка стоит обособленно. Метрах в тридцати в кокосовых пальмах был пост, покинутый разомлевшими от жары солдатами. Любопытство Дейла разгорелось. Он снял петлю с одного из боковых кольев и проскользнул внутрь. В палатке было жарко, и в неясном, удивительно приятном, располагающем к лени свете жарких солнечных лучей, проникающих через брезент, палатку заполняли, как ряды скамей в церкви, деревянные стеллажи с оружием. Семеро молящихся, все в одном ряду, были автоматы. Переднюю часть алтаря представляла собой приподнятая платформа, на которой были сложены магазины и обоймы с патронами и брезентовые чехлы для них. На обоймах и чехлах стояло клеймо морской пехоты.
Остальную часть паствы составляли винтовки и несколько новых карабинов, какие только недавно получила третья рота. Дейл не мог оторвать от них глаз. При внимательном осмотре обнаружилось, что рабочие части не имеют никаких признаков износа. Все были совершенно новые. Густая складская смазка была снята, и они стояли готовые к немедленному употреблению, свежесмазанные. В палатке, как и снаружи, царила жаркая тишина воскресного религиозного бдения.
Дейл был вне себя от радости. Исполнилась заветная мечта каждого старого солдата об идеальном предмете для кражи. Просто невероятно! Да еще у морской пехоты! Один, конечно, для себя, а шесть остальных? И карабины? С жадностью и досадой Дейл понял, что не может унести даже все автоматы, не говоря уже о патронах к ним. Но упустить такой случай было непростительно.