Тонкая нить (сборник)
Шрифт:
Проскакал мимо нас, обогнав, Михаил Юрьич Лермонтов, один, в задумчивости. Коротко кивнул в сторону запыленной брички нашей, не узнав в рассеянье Гоголя. Ущелье сужается, громче голос бурлящего потока. Тут мы различили в шуме его одобрительные слова: «Я с вами, не тужите. Где олень пройдет, там и русский солдат пройдет». Мы тотчас же возвеселились духом. Селифан стегнул лошадей, и вот уж мы едем довольно резво под осыпью камней по узкой обрывистой дороге, и Господь хранит нас.
Время опять на дерьмо сошло, как говорил Фросин отец паровозный машинист. За поворотом извилистой дороги нас ждали с зелеными повязками на рукавах вполне современные чеченцы во главе с полевым командиром весьма
Покуда деятельный черт как умел промышлял о нас, в верховьях горных рек разверзлись хляби небесные, пошли дожди и стали таять снега. Поток в ущелье поднялся до небывалой ранее отметки. Он смыл и утащил циклопические камни, коими завален был вход в узилище наше. Думаю, он сделал это вполне сознательно и намеренно. Памятуя, что шепнул нам поток при въезде нашем в горные теснины, мы решились вверить ему жизнь свою и препоручить судьбу. Вот уж лошади плывут по бурлящей горной реке, и бывалая бричка, в коей доподлинно ездил еще Адам, объята обильными водами аки Ноев ковчег.
Поток не обманул нас богатырским словом своим – бережно вынес в предгорья, к казачьим станицам. Сколько ни взывали мы к нему с изъявленьями благодарности – он был безответен. Только я выловила в спадающей воде бутылку с запиской: «Не поминай лихом, сестрица Ундина». Нас обогрели и обсушили русские казаки, уже неплохо вооруженные из тайных подполов своих дедовским оружьем, не богато изукрашенным, но грозным. И молодой вдовий голос пел над колыбелью в крепко поставленном доме милые слова:
Сам узнаешь, будет времяБранное житье —Смело вденешь ногу в стремяИ возьмешь ружье.Я седельце боевоеШелком разошью,Спи, дитя мое родное,Баюшки-баю.А Гаврила Романыч Державин то и вовсе сказал настоящему живому бравому казаку Платову:
Внемли же моему ты гласу:Усердно помоляся Спасу,В четыре стороны поклон —И из ножон булат твой вон!Этим дело кончится.
Черт догнал нас с туго набитой звездами мошною на пути из Екатеринодарской губернии в Полтавскую. Он долго алхимичил над ними, тщась обратить в ненадежные российские деньги образца 1998 года. Но звезды этого превращенья не выдержали и рассыпались в прах. Однако над отдаляющимися от нас горами их осталось вдоволь в необозримом для глаза и разума беспредельном мироздании Божьем. То мы и продолжали беспечально путь свой, чуя сердцем скорое его благополучное завершенье. Долго ли, коротко ли, мы заметили, что находимся в богоспасаемой Суле.
18
Не совсем в Суле. Близ Сулы, на так называемой Лысой горе, невысокой, но одним своим названьем обещающей новые чудеса, кои не замедлили воспоследовать. Мы вы шли из брички и совершили несложное восхожденье. Взорам моим открылся знакомый с прошлого лета
Мы стояли вдвоем с Гоголем на покатой вершине Лысой горы. Черт, выскользнувший ранее из дырявого кармана моего, подозрительно терпеливо ждал нас внизу, как будто и не в его владеньях мы обретались. Чем была вызвана такая деликатность с его стороны, мы сначала не догадывались. Потом уж увидали, что Петрушка с Селифаном изготовили подобие аркана, накинули поверх красной свитки на верткий стан искусителя люда православного и держали его с двух сторон как на растяжке. Того ради и стал он скромен.
И тут сотворилось чудо – вдруг стало видно во все концы земли. Рим, вечный город, лежал перед нами, заставляя забыть все что угодно, только не таинственную судьбу нашего народа. Стал виден Иерусалим со святынями трех религий. Придвинулось и стало рядом третье тысячелетье. Засиял Константинополь собором. Совсем как на ладони явился Киев, сверкнула куполами святая София, и князь Владимир с Владимирской горки протянул крест нам. Москва златоглавая нарядно пестрела на семи холмах. Господин Великий Новгород белел церквами во чистом поле на концах бывшего большого города. И Прага сияла на смеющейся реке, соединенная затейливыми мостами. Разъяснилась через перевал православная Болгария – на Шипке все спокойно. А в небе высился еще один град, всех прекрасней, и Гоголь послал туда знак, мне неведомый.
Когда спускались мы с горы, я набралась храбрости и спросила молчальника Гоголя, почти что не надеясь на ответ: «Сударь, не соблаговолите ли открыть мне, чего искали мы с вами столь настойчиво?» Ответ однако ж пришел, спокойный и учтивый: «Сударыня, все того же, чего искал я тогда, когда не имел еще удовольствия общества вашего – прекрасной нашей России средь всех биющих в глаза уродств и нелепостей». – «И… и что ж, сударь?» – продолжала я, запинаясь. Но Гоголь вновь превратился в великого немого, и более я от него не услыхала ни слова. Однако с призрака какой спрос.
А когда оказались мы у подножья Лысой горы, я с удивленьем заметила, что целый день успел пройти, и дневное светило, свершив свой путь, клонится к закату. Жаркая хмара собралась в небе, сумерки сгустились ранее, нежели село большое красное солнце. Тут подошла к реке Суле дружина Игорева – то ли копья сверкали, то ли лучи вечерние пронзали туман. Я ощутила в жилах своих кровь половцев и печенегов. Подъехал князь, спешился, зачерпнул воду шеломом и омыл чело. На миг будто бы мелькнула средь дружины знакомая ладная фигура и пропала во мгле меж другими тенями богатырскими.
Загляделась я на прекрасное русское лицо Игорево, а очнулась уже через целую вечность на краю бранного поля Куликова. Свет небывалый сиял над землей – в облаке молился об одолении татар святой Сергий Радонежский. А в гуще битвы, как золотой сноп, стоял без шелома один против тьмы тьмущей врагов потерянный нами Поток-богатырь. Я было рванулась с голыми руками к нему на подмогу, но он в опьянении боем рухнул замертво на глазах моих, разметав русые кудри в пыли, совсем как тот Сережка Камбаров с преславной улицы Тургенева.
В очах моих потемнело, и опомнилась я, когда уж розовая васнецовская луна стояла над полем. Мы бродили, тревожа одуряюще пахнущую истертую конскими копытами полынь. Заглядывали в лица самых дебелых павших витязей наших, ища моего побратима. Но нашли лишь Тараса Бульбу, суровое порожденье жестокого века, коего хладный труп ни по каким статьям здесь не должен бы лежать, ибо покойный был заживо сожжен в ином месте, в иное время, иными недругами. Но Гоголь не стал спорить и сам закрыл глаза ему.