Тоннель
Шрифт:
— Ты, наверно, думаешь, они денег тебе дадут, да? — спросил русский и хихикнул — негромко, как будто готовился услышать очень смешную шутку и не хотел испортить себе удовольствие. — Уговаривать тебя будут, торговаться? Не-е-ет, мой друг. Они просто сломают сейчас замок, старшего назначат и начнут распределять. Норму какую-нибудь придумают, по бутылке на машину, например. Ну, покричат, конечно, сначала, поспорят, но разберутся. Между собой. А вот вы — уже вопрос решенный, всё. С вами даже говорить никто не станет.
— Им придется, — сказал таксист, глядя на свои некрупные темные кулаки, сложенные на коленях.
— Нет, ну вам тоже оставят бутылку, они же приличные люди.
И подался вперед, неприятно сокращая расстояние между ними в тесной кабине.
Мальчишка-таджик дернулся и крепче вжался в свое кресло. Таксист сидел очень спокойно, не поднимая головы, чувствовал на себе липкий взгляд незнакомца и ждал, когда тот засмеется, и закончит свою оскорбительную реплику, и наконец даст ему повод. Вескую, оправданную причину взять его за шею и загнать ему обратно в глотку каждое насмешливое слово.
За пятнадцать лет этой ненавистной холуйской работы он не позволил себе такого ни разу, даже когда они вели себя как свиньи. Они звали его «ты», «поехали» или просто «эй», они плюхались к нему в машину, не здороваясь, и хлопали его по спине, как лошадь. Называли адрес громко и по складам, как будто он слабоумный или глухой. Они опаздывали на двадцать минут или не выходили совсем, забывая отменить вызов. Вваливались посреди ночи пьяные, смердящие и лезли в драку или обниматься, швыряли ему мятые мокрые купюры и блевали у него на заднем сиденье. Тискали при нем своих распущенных женщин и вели любые разговоры, не понижая голоса, как будто совсем его не стыдились. Как будто его вообще не было. И при этом еще жаловались. Ставили низкие оценки и писали плохие отзывы, потому что им было недостаточно его терпения и молчания, они хотели запретить ему презирать их. Наказать его за то, что он смеет их презирать.
И человек с разбитым лицом, которому он три часа назад открыл дверь и позволил забраться в кабину Газели, был такой же, как все они, — самонадеянный и слепой, и как раз поэтому пистолет свой беспечно засунул в штаны и вел себя так, будто и вправду сидел в такси, защищенный статусом пассажира. Не осторожничал и не боялся, вообще не задумывался о том, что правила изменились. Что именно краденый «макаров» и синяки от наручников уже лишили его всех привилегий, и уж тем более — что какой-то азиатский таксист, запуганный и бесправный по умолчанию, мог сейчас сделать с ним что угодно. Ну давай, думал он, говори дальше. Дай мне повод.
Но в машине было тихо. Андижонец поднял голову и взглянул на незваного гостя. Тот опять сидел далеко и руками больше не размахивал, наоборот — подобрал к животу, и лицо у него теперь тоже было другое: улыбка исчезла, глаза смотрели внимательно и трезво.
— Ладно, я понял, — сказал русский, и даже голос его звучал иначе, тише и ровнее. — Хочешь, чтобы они тебя как следует попросили? Не вопрос, давай обсудим. Я за любую движуху, друг. Но мы же стоим у них прямо перед носом. У нас вот такими буквами на борту написано, что внутри. Ну, допустим, в кабину к нам никто не сунется, но еще пара часов без воды, и они все равно пойдут ломать нам замки, ты ж понимаешь, да? Как мы будем защищать кузов? Нам нужен план.
Никакого удовлетворения внезапная эта перемена таксисту не доставила, а напротив, насторожила. Беглый русский в заляпанной кровью рубашке оказался не так уж прост и опасность почуял вовремя. Кто его знает как — но почуял, сосредоточился, и теперь заходил
— А почему ты решил, — спросил он медленно, — что у меня нет плана?
— Окей, — сказал русский сразу. — Не поделишься? Потому что нам хорошо бы договориться, что делать, когда они придут забирать нашу воду.
— Нашу? — повторил таксист и засмеялся, просто не смог удержаться, такую он чувствовал наконец свободу и силу, такое облегчение. — Кто тебе сказал, что ты с нами? Разве я просил тебя помочь? Мы просили его помочь, брат? — спросил он и повернулся вполоборота к дурачку из Панчакента.
Молоденький Газелист опять вздрогнул. Он давно уже перестал вслушиваться, думал только о том, как бы не обмочиться и как-нибудь еще не подвести храброго человека из Андижона, понял только слово «брат» и, что именно от него сейчас требуется — не знал, поэтому сначала кивнул, а потом на всякий случай помотал головой.
— Мы не просили, — сказал таксист, который никакого ответа и не ждал. — Мы вообще тебя не звали, русский, ты нам не нужен.
Но чужак с разбитым лицом стерпел даже это.
— Согласен, — сказал он покладисто. — Но раз уж я здесь, ребята, я могу пригодиться.
— Может быть, — ответил таксист. — Отдай мне пистолет, и я разрешу тебе остаться.
Русский положил ладонь на рукоятку «макарова» у себя под рубашкой.
— У меня другое предложение, — сказал он и снова улыбнулся широко, по-дружески, как в самом начале, когда стучался к ним в окно. ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 11:43
Труднее всего оказалось справиться с тетей из Пежо, которая последнее собрание у полицейского Форда пропустила, была этим очень недовольна и потому сначала потребовала от Аси подробнейшего пересказа причин, по которым ей следует выполнять очередную прихоть какой-то чиновницы, а потом еще добрых пять минут рассуждала о выскочках, которые почему-то решили, что имеют право раздавать указания. И все это время Асе пришлось торчать, согнувшись, у окошка маленького голубого автомобиля, которое к тому же и открыто было только наполовину: «не надо подходить так близко», «нет, так тоже близко» и «говори потише, пожалуйста, он очень устал». А сама по пояс к нам вчера в Тойоту залезла, думала Ася, дожидаясь момента, когда можно будет вставить хоть слово.
Но щекастый мальчик и правда, похоже, справлялся не очень. Его детского кресла с ремнями видно не было, и он лежал теперь на коленях у матери, которая пересела к нему назад — тяжелый, толстый и все равно слишком крупный для короткого сиденья. И пока продолжался разговор, мама-Пежо не переставая гладила его по плечу, по спине и затылку, монотонно и твердо, как будто месила тесто, и точно так же не переставая мальчик упорно, сердито пытался оттолкнуть ее руку, а один раз, кажется, укусил. Асе даже пришло в голову, что женщина с круглым лицом и тонким голосом, как у Долорес Амбридж, маринует ее у своего окна нарочно, чтобы хоть с кем-то поговорить, потому что просто не может дальше вот так сидеть. И что если она, Ася, задержится еще хотя бы на минуту, ее тоже затянет в эту тесную несчастливую машину, и общий большой перегон начнется без нее.