Тоомас Нипернаади
Шрифт:
Локи прислушивается, но еще не доносятся с реки песни. Припозднились нынче плотогоны, думает Локи. Малль расфуфырилась и в нетерпении ходит по берегу или садится в плоскодонку и гребет против течения туда, откуда ждет плотогонов. Но под вечер она возвращается в одиночестве. Где-то далеко-далеко, будто глухие взрывы, слышатся удары топора.
Дни идут, проходит неделя, и наконец-то с реки послышались крики плотогонов. Но первые плоты проносятся мимо и не останавливаются. На них старые бородатые мужики, шляпы надвинуты на самые газа, во рту трубки. На плотах есть и женщины, сидят на корточках, в излучинах
Хабаханнес стоит на берегу и окликает:
– Бог в помощь, плотогоны!
– Спасибо на добром слове!
– отвечают ему.
– Что, нынче и не останавливается?
– спрашивает он.
– Ничего не знаем, - отзываются плотогоны, быстро проплывая мимо.
– Времени, что ли, нет? Что за спешка?
– кричит Хабаханнес им вслед, но плотогоны уже не слышат, течение уносит их все дальше.
– Ишь, заважничали!
– расстроенно отзывается Малль.
– Точно, заважничали, не подойди!
– ворчит Хабаханнес и, ругаясь, уходит домой. Малль плетется за ним, глаза полны злости и стыда.
Ночью и на другое утро проплывает еще несколько плотов.
– Правей держи, слева толкай! Хвост по течению!
– и вот уже унесло их вниз по течению. Не поют они этой весной, не играют, мчатся мимо, словно всадники. Серьезны, деловиты и, видно, ни к чему им хутор Хабаханнеса. Локи прислушивается к их выкрикам. Ни одного знакомого голоса, все чужие, неизвестные, ни один из них не проплывал раньше в их краях.
– Папа, - восклицает Локи, - они спешат, они так спешат!
– Верно, Локи, верно, - отвечает Кудисийм и улыбается, не в силах скрыть от дочери своей радости и довольства.
– Отчего они спешат?
– допытывается Локи.
– А кто его знает, - отвечает Кудисийм, - может, настроение такое — кто ж их разберет.
В полдень проплывает еще один плот, и на этом все. Последний тоже проскользнул, как на пожар, словно торопясь вслед за остальными.
В речных излучинах распускается черемуха, появляются ласточки, выпи и снегири, листва пестрит цветами, что твой ковер. С приходом вечера зудят комары, трава и мох кишат червячками, букашками. А Локи не находит себе места — сумрачна, печальна и молчалива. Как быстро проходит весна, думает она, как невыразимо быстро. Приплыли, прокричали да и скрылись, смеха и того не слышно было, глаз даже не показали — унесло их течение, словно вихрь. Теперь уже некого ждать, и лето промелькнет, как одно мгновение и опять задуют ветры и ляжет ледяной покров. Так и жизнь пройдет, и ничего не случится, ничего не станется — только шум лесов не прекратится. И Локи вдруг сделалось безмерно жаль себя, себя и своего отца, привороженного жить в этой пуще.
Прошло несколько дней, и тут появляется еще один плот.
На нем всего один человек, Локи уже издали видит, какой он неспособный — не удержать ему плот посреди течения. Рыская от берега к берегу, застревая в пойме, он останавливается, ждет и, кажется, совсем не торопится. Он отдается на волю потока, а сам даже рукой не шевельнет. Бревна крутятся в воде волчком, концы часто уходят под воду, а он себе полеживает на плоту, как на неуправляемой лошади. Возле хутора Хабаханнеса, где Мустъйыги резко поворачивает,
Локи таращится на него, не в силах скрыть удивления.
Может, он хворый, ослаб и не в силах вести плот или с ним что-то приключилось?
Локи летит к отцу.
– Пошли, пошли!
– возбужденно кричит она, - с плотогоном несчастье. Течение вытолкнуло его на берег, и сам он теперь не справится!
Старик Кудисийм откашливается, недоверчиво смотрит на дочку, но Локи пристала, как репейник, тянет его за собой.
Когда они вдвоем подходят к плотогону, тот сидит на бережку, весело наигрывает на каннеле и присвистывает.
– У вас что-то случилось?
– заикаясь, обращается к нему Сильвер Кудисийм.
– Вам никак не толкнуть плот на стремнину, а надо бы плыть дальше?
– Нет, - улыбается незнакомец.
– Много дней у Господа, а у меня времени еще больше!
Солнце садится за краснеющие леса, зубчатые края облаков окаймлены пламенем. Незнакомец подставил лицо северо-восточному ветру. Сняв шляпу, он произносит:
– Простите меня, я плотогон, зовут меня Тоомас Нипернаади! Я остановлюсь здесь и, возможно, сильно огорчу вас, но мне, в самом деле, не хочется лететь вперед на ночь глядя!
– Чудной человек, совсем чудной!
– бормотал старик Кудисийм шагая домой.
*
В излучинах реки закружили утки. Со стороны болота доносились жалобные клики водяного кулика. Настал вечер, на потускневшем небе зажглись звезды. Устал, остановился перевести дыхание ветер, поникли кусты, слышался шум воды и пылкий птичий пересвист. Жадно напитавшись соками, земля гнала в рост деревья, кусты, цветы, и они, нетерпеливо ожидая цветения, наполняли воздух душистым дурманом. Стрекотали кузнечики, жужжали жуки, щебетом щеглов полнились леса и луга.
Тоомас Нипернаади лежал на плоту, смотрел в небо и слушал ночные голоса. С юго-запада поднимались над лесом черные караваны облаков, но, забираясь в небесную высь, рассыпались на звенья и таяли как дым. Над головой сияла Большая Медведица, сверкал и искрился Млечный Путь. Тоомас лежал недвижно и жадно ловил каждый звук, словно всем существом сопереживая каждому свистевшему, каждому щебетавшему. В полночь, когда птицы поугомонились, он взял каннель и заиграл. Его репертуар был обширен — старинные, давно позабытые песни о Майских Розах, Гирландах, Розамундах, томящихся в башнях замков, и несчастных Женевьевах, изнемогающих от любви. В самых трогательных местах он тихонько подпевал, приходил в умиление, и в больших глазах его поблескивали слезы.
Только под утро, когда засветлел небосвод, он отложил инструмент и на миг закрыл глаза. Но сон его был краток и беспокоен, в следующую же минуту он был на ногах. Убежав в лес, останавливался возле каждого дерева, разглядывал каждый цветок, брал на ладонь каждую букашку и с улыбкой наблюдал, как она копошится. Утомившись от этих занятий, он садился под дерево на мох и прислушивался с разинутым ртом, как в лихорадке сверкая глазами. И только когда солнце уже осветило округу, он возвратился к плоту, взял с хабаханнесовского забора сетку и стал забрасывать ее в излучине реки.