Топ-модель
Шрифт:
В какой-то момент Одинцов сворачивает с дороги и паркуется на обочине, барабанит пальцами по рулю. Я только начала отмирать после дубака, поглядываю на него с опаской. Дурацкая улыбка растягивает губы, но борюсь с ней, помня его ужас перед брекетами.
Максим в черном костюме, белой рубашке. Эффектно выглядит, ничего не скажешь. Видимо, та фотография, что на сайте, была сделана не в какой-то определенный день, к которому все нарядились. Его могли сфоткать хоть когда, он — всегда одинаковый.
Богато смотрится в этом сверкающем
— Передумала насчет денег? — нарушает Одинцов тишину. Голос звучит сдержанно, но все равно как-то невыносимо.
Я стараюсь не думать о том, что между нами было. Надо заглушить эмоции, будто их вовсе нет. Рыдать, обвинять, жаловаться — глупо. Я больше не могу себе позволить быть глупой. Нет такой роскоши.
— Денег? — переспрашиваю.
— В полицию ты не пошла, отсюда могу вывод сделать, что принципиально портить мою жизнь ты не собираешься. Тогда дело в бабках?
От слов, тона и прошивающего насквозь взгляда в груди больно. Максим жестокий, очень жестокий мужчина. Они тут все такие, в столице. Трахал меня всю ночь, а теперь относится как к назойливой мухе. Со своей невестой, наверное, в другом тоне разговаривает. Интересно, он уже занимался с ней любовью после меня?
— Это была ваша девушка? Красивая. Она знает?
— Я тебя сейчас на трассе высажу.
Поспешно отворачиваюсь, зажмуриваюсь и считаю мысленно: раз-два-три. Гашу потребность разрыдаться, улыбка вновь до ушей. Это нервное, ничего не могу поделать.
— Чего ты, блядь, лыбишься?
— Вы вроде не материтесь при девушках.
— Если осмелилась на шантаж, привыкай, будет еще хуже.
Нервы сдают, я забываю речь, которую репетировала, и вылепляю ему как есть:
— Уже стало хуже! Вы думаете, мне это приятно было? Что мной воспользовались, как какой-то девкой на яхте! А потом эти мужчины жуткие преследуют! Мне это не надо все! Я вас... простила. Почитала о вас, о том, как вы живете. Как вас маленького в Турции засыпало после землетрясения и вы три дня под завалами сидели с собакой. Понятно, почему вы такой психованный. Но, знаете ли, детские травмы не оправдание, чтобы так с людьми поступать. Мне тоже страшно! У меня тоже своя жизнь есть...
— Погоди, кто тебя преследует? — Тон Максима меняется. — Петров снова лезет? Он в городе?
— Нет, другие. Я растерялась, они корочки показали так быстро, что не запомнила имена. Я... снимала комнату с девочками, они туда пришли. О вас все расспрашивали. Я сбежала, спряталась у Влада, это друг. Так вчера вечером они и там меня нашли! — Вытираю глаза.
— Обо мне расспрашивали? Подробнее говори.
— Сказали, вы бандит и нельзя допустить, чтобы вы стали депутатом. Что вы часто вот так девочек... на яхте и не только... — Я снова борюсь с позывом выть белугой, приходится весь свой характер использовать, чтобы удержать всхлип.
— Аня, продолжай.
Вспомнил
— Денег предложили немерено, если дам интервью и напишу заяву. Мне вообще плевать, депутат вы или кто там. Я не хочу на всю страну заявлять, что меня изнасиловали. Да и не было это насилием, я... ладно, неважно. В общем, это нечестно будет для нас обоих.
Одинцов сжимает зубы так, что напрягаются желваки. Передергивает от того, какой же он жуткий, отталкивающий тип.
— Видимо, нас кто-то видел. Горничная или Петров.
Нас мог видеть кто угодно. Он забыл, что мы это в коридоре делали? Судя по всему — забыл.
— Я разберусь, — говорит Максим. — Ты правильно сделала, что пришла ко мне.
— Вы считаете, стоит заявить на этих людей?
Он задумывается, а я достаю из сумки аккуратно сложенный флаер. Разворачиваю, разглаживаю. Сейчас будет, наверное, самый сложный момент в моей жизни.
Никто мне не поможет. Никому я не нужна в этом городе. И если хочу добиться хоть чего-то, придется вертеться самой. Набираюсь смелости и выдаю:
— Я вас не сдам, но при одном условии.
— Вот как? — Одинцов чуть прищуривается.
Ну, отступать некуда. Сую ему флаер, Максим пробегается глазами.
— Кастинг в эту субботу. Приезжает фотограф из Парижа, Жан Рибу, я хочу к нему на съемку. Это сложно, но вы же депутат, вы можете все. Пропихните меня, я уеду в Париж, и больше мы с вами не увидимся. И ваша невеста обо мне никогда не узнает. Кстати, в сети нет ни одной вашей общей фотографии, что странно.
Максим вновь бросает взгляд на флаер и произносит медленно:
— Жан Рибу. Попасть к нему с улицы нереально, малая.
Снисходительный тон раздражает предельно.
— Ну вы уж постарайтесь что-то придумать, иначе мне придется пойти к полицию и все им рассказать! Ваши враги готовы еще и заплатить. Много. Если я буду в безвыходном положении...
— Давай я тебе заплачу много.
— Вы глухой? Мне. Нужен. Кастинг, — говорю смело, у самой же поджилки трясутся.
Я в таком отчаянии эти десять дней прожила: Валерий Константинович грубил на фотосессии, называл бездарной страхолюдиной из задницы мира. Эти мужчины в костюмах угрожали. На других кастингах — полный провал. Вера в себя умерла сто раз, я держусь на одном желании — не возвращаться в Упоровку.
Руки дрожат, когда снова лезу в сумку — за конвертом. Там несколько фотографий с фотосессии, которую я оплатила деньгами невесты с той злополучной яхты. Аккуратно разглаживаю уголки, протягиваю, как сокровенное:
— Вот. Портфолио. Я начинающая модель. Мне нужен шанс.
Максим достает фотографии, бегло проглядывает, слегка прищуривается. Если скажет гадость, я просто не вынесу.
— А если тебя все равно не возьмут?
— Я от вас отстану. Отсижусь в деревне до выборов. Наверное, потом уже станет неважно. У вас же появится неприкосновенность и все такое.