Топ-модель
Шрифт:
Я люблю тебя. Так сильно люблю тебя.
Он отрывается от груди. Приподнимает меня за ягодицы выше и вновь наваливается. Между ног прошивает боль. Макс толкается в меня, и я запрокидываю голову. Боль на время тушит жажду. Она легкая, мимолетная, следом меня топит волной кайфа, и я захожусь в новом витке безумия.
Пальцы дрожат и сжимаются. Дыхание рвется. Сердце долбит о ребра. Меня скручивают сладкие спазмы. Болезненная жажда, что терзала тело, в миллиард раз усиливается. Я плавлюсь в ней, и только его толчки помогают выдержать.
С каждым его движением.
С каждым поцелуем.
Глава 9
Максим
У Лалы, в миру Анастасии, зеленые глаза, русые волосы и до смешного тонкие запястья, вот только мне рядом с ней смешно не было. С пятнадцати лет — на полном серьезе. С момента, когда ее мать пришла в гости к моей, прихватив дочь, дабы показать, как живут зажиточные гаджо. Чужие. Лала никогда не отзывалась на Настю, а я настырно именно так ее и звал, сам не знаю зачем. Может, чтобы привлечь внимание?
Она злилась, психовала, игнорировала, в нашу первую ночь я ей этой самой Настей сознательно мстил. За что? За верность традициям. За свадьбу, во время которой в первый и последний раз напился до скотского состояния. Семнадцать лет — возраст открытий, вот сын посла, студент юрфака МГУ, и открыл для себя водку. Сын посла, проигравший в гонке тупому тунеядцу, который, кроме как жену колотить, по жизни ничего делать не умеет. Сам я, впрочем, в те годы был не намного умнее, мститель неуловимый.
Традиции... Блядь. Всё: жизнь, здоровье... гребаная любовь — всё разбивается об этот краеугольный камень. Лала уважила родителей и вышла за того, кого они выбрали. Рыдать ей было нельзя, но она прибегала ко мне и рыдала. И после брачной ночи, и через год, два, пять. Посылала меня куда подальше, когда предлагал бросить все и переехать ко мне. И с детьми бы ее забрал, вырастил, по фигу. Вот как пекло. И болело.
Пекло и болело в груди при мысли, что ему отдала первый раз и отдается каждый день. Жгло, на пыточном колесе крутило, отравляло. Сейчас уже пусто внутри, ничего не осталось. Спустя годы я и звать перестал, мы просто спали. Лала сбегала ко мне, чтобы глотнуть воздуха, — я был с ней, потому что вело. От одного взгляда зеленых дьявольских глаз вело, от одной улыбки. И до сих пор каждый раз как удар, когда она беременеет.
Цыганское проклятье — как еще скажешь? Женщин люблю страстно. Много их было — и успешных, и простых, и красивых словно с обложки, и просто миленьких. А вело от одной.
С Олеськой вроде как нечестно, но не всем же суждено быть с той, от кого кровь кипит и нутро в узел скручивается. Последнее, кстати, в минус, потому что работе мешает. Отец говорил об этом, но тогда его слова в одно ухо влетали, из другого — вылетали. Впрочем, что-то задержалось посередине, раз в итоге я познал спокойные, комфортные отношения.
Жизнь — намного сложнее, чем кажется в семнадцать, к тридцати ты или неудачник, или научился верно расставлять приоритеты.
Во всем,
***
Солнечный свет падает на глаза и печет, я морщусь и первым делом тянусь к плетеному браслету на руке — подарку Лалы. Как она пояснила, заговоренному. Когда дарила перед свадьбой своей, я спросил: «Заговор на любовь и верность?» Она расхохоталась и заявила: «Чтобы не убили тебя, дурак, раньше отмеренного срока». Но я все же предпочитал думать, что на первое. Что это все браслет, а не тупой мозг, который пятнадцать лет не может бабу стереть из центра удовольствия.
Со временем он стал талисманом. Уж не знаю, из чего сделан и по какой технологии, но каждое утро я начинаю с того, что поправляю браслет.
Это ж надо было так упиться. Башка будто треснула и продолжает разваливаться, тело ломит. Поспать бы еще час, но, сука, режим. Спорю, сейчас около пяти. Я веду по руке, проверяя браслет, а потом резко открываю глаза.
Потому что пусто. Потерял. Раздражение вспыхивает, воспламеняет кожу, ощущение потери черное, давящее. Следом сквозь похмелье приходит понимание, что в кровати я не один. И пыл этот факт тушит моментально.
Впиваюсь глазами в костлявую спину. Тонкая, полупрозрачная кожа, россыпь веснушек по хрупким плечами. Изгиб талии к округлым, как сердечко на вид, ягодицам.
С каждой новой отмеченной деталью пульс ускоряется. Тело реагирует, о пах каменеет — природа даже сквозь шок берет свое.
Блядь, красиво неимоверно. Дух захватывает.
На подушке копна рыжих волос. Пытаясь удержать рассудок и здравый смысл, я, хотя и довольно лихорадочно, отмечаю, что одежды на девице нет. Вообще никакой, даже трусов. На мне, впрочем, тоже.
Пи-здец.
Сердечная мышца уже крушит ребра. Обрушиваются обрывки прошлой ночи: бешеные поцелуи, вздохи, нетерпение. Неистовая жажда жить и брать. Запах. Голод. Дикий, животный, по венам, к каждой клетке. Такой, сука, голод, что истинное чудо, если девка до сих пор дышит. Внутри такое опустошение, словно всю ночь ее трахал, часами.
Больше ни хрена не помню. Провал. Ощущения — да. Стоны девичьи, ее открытость и податливость, ее откровенные реакции, а потом спазмы. Как сжимала меня там, помню, словно тисками, как подгоняла действовать. Как кусала и царапалась, словно обезумевшая от удовольствия белка. А мне того и надо было — ее. Сейчас. Всю.
Сглатываю.
Как именно трахались, стерто. Причинно-следственные связи — тоже. Почему мы оказались здесь? Кто предложил?
Неужели, блядь, я?!
Убиться об стену, если это был я. На хера?!
Раздражение обрушивается ледяным потом. Мне, блядь, нельзя это все, у меня повышение. И свадьба! Олеська же ж. Все внутри обрывается. Прости, Лисёнок мой маленький. Я Лалу игнорировал, чтобы тебя не обижать, ни разу не сорвался. Леденею. А тут-то с чего? Волосы дыбом, когда осознаю, что сделал.