Тополь берлинский

Рагде Анне Биркефельдт

— Я никогда не спал с Анной, — продолжил отец неожиданно громко и выпрямил спину. — Никогда не был с твоей матерью! Я только женился на ней.

Отец снова ссутулился. Щеки обвисли, морщины напоминали лежащие на лице черные шнурки.

— Как тебе удалось? — тихо спросил Маргидо. — Как ты мог? Не понимаю.

— Ты сам сказал, мне не стоит продолжать.

— И потом жениться на ней…

— Не стоит продолжать.

— Но ты, значит, был… — сказал Маргидо.

— Был кем? — спросил отец и снова выпрямился,

не открывая глаз, словно хотел лучше расслышать. Он положил руки на скатерть.

— Очень послушным сыном, — тихо продолжил Маргидо. — Слишком послушным.

— Да, но это не играло никакой роли.

— Жениться на ней? Это не играло роли? — переспросил Маргидо.

— Нет. Потому что они мне не нравились.

— Кто тебе не нравился? — спросил Маргидо.

— Девушки, — сказал отец и тут же искоса взглянул на Эрленда.

— Ты пьян.

— Да, — подтвердил отец и засмеялся. — Я пьян.

Эрленд спрятал лицо в руках, навис над столом. Одна из рюмок перед ним перевернулась.

Тур пошел в свинарник, запер дверь изнутри, достал бутылку шерри. Было жутко холодно, он стоял в одной рубашке, вырвал пробку из бутылки и воткнул обратно, не выпивая. Отец никогда не спал с матерью, это как-то не вязалось, он, наверное, рехнулся, и это, про девушек, было непонятно, восьмидесятилетний старик, он, наверное, никогда…

Он зашел к свиньям, не стал зажигать лампы, свет из открытой двери мойки падал узкой полоской на бетонный пол; некоторые соломинки отбрасывали длинные тени, животные спали; он остался незамеченным в этом крошечном пятнышке света; для них сейчас была ночь, они лежали, прижавшись друг к другу, шумно дышали и повизгивали, сытые, в ожидании нового дня, даже не знали, что сегодня сочельник; обогреватели горели в черноте красными точками. В наружную дверь постучали, он услышал, как Маргидо зовет его снова и снова, просит, чтобы он открыл, потом добавились крики Турюнн. Он так хотел прижаться к этим свинкам, не знать ни о чем, быть животным, которое не задумывается ни о чем, кроме еды, тепла и отдыха, найти успокоение. Но вдруг пятнышко белого света задвигалось, они стояли оба прямо у него за спиной. Турюнн плакала. Он ушел от них, дальше в темноту, к красным точкам и к спящим бугоркам.

— Я думал, он сам никогда не скажет, — тихо произнес Маргидо. — И мать, конечно, тоже ни за что бы не рассказала.

Какая-то свинья слабо захрюкала, легкое, сонное хрюканье, он знал все звуки, каждый оттенок, отец никогда здесь не был, с тех пор, как они перешли на свиней, и Маргидо тоже.

— Не понимаю, что происходит, — прошептал Тур, почувствовал, как течет слюна, что его тошнит. Он различал контуры свиноматок, у которых он скоро вызовет течку, эти темно-серые горы выделялись на черном фоне.

— Он же никогда не пил, — сказал Маргидо. — Он просто захотел чуточку внимания, быть одним из нас. И он

всегда вел себя как наш отец, был записан в загсе и в церковных книгах. Уверен, на будущее это никак не повлияет. Когда протрезвеет, он только… Пойдем с нами в дом, Тур. Он наверняка уже лег.

— Но он никогда с ней не спал. Как же… Мы же есть, целых трое.

Маргидо громко откашлялся и сказал:

— Я застал их вдвоем. Пришел домой из школы пораньше, потому что заболел.

— Дедушка Таллак? — прошептал Тур. Казалось, он говорит во сне, в каком-то кошмаре, за спиной слышались голоса, нереальные. Дедушка Таллак. Мать заперлась в спальне на двое суток, когда он умер. Ее свекор.

— Да, дедушка Таллак, — сказал Маргидо. — Но они меня не заметили. Помнишь, я поссорился с матерью? В последний мой приезд? Мне казалось, вы так гнусно обращаетесь с отцом. Всему должен быть предел, сказал я матери.

— Но он… Он же ничтожество.

— А почему, Тур?

— Потому что… Потому что никогда… Не знаю. Всегда так было. Он же сам сказал, это не играло роли.

— Мать испытывала к нему только отвращение, может, как раз из-за этого. Что он никогда не возражал. По-настоящему плохо стало после бабушкиной смерти, как мне кажется. Тогда между ними остался только отец. А после смерти дедушки она продолжала презирать его. Может, даже еще больше.

— Но бабушка…

— Не думаю, что она что-то знала. Если только под конец. Когда лежала годами и заставляла мать за ней ухаживать, не хотела отправляться в хоспис. Возможно, это была месть. Но я… Даже я не знал, что отец никогда не спал с матерью. Она призналась тогда, семь лет назад.

Тур оперся о перила загона, потом опустился на колени и остался сидеть на полу, вдруг зажегся свет. Турюнн подошла и села перед ним на корточки, они сидели у загончика Сары. Сара не поднялась, только моргала почти слепыми глазами, сбитая с привычного ритма жизни, за ней лежали поросята, те немногие, что выжили.

— Когда ты сказал, что всему должен быть предел? — прошептал Тур.

— Она ответила, что я понятия не имею, о чем говорю. И тогда я рассказал, что видел их. В самом разгаре. «Я не стыжусь», — сказала она, это был Таллак с самого начала и до конца. Вот так вот, Тур. А когда отец протрезвеет…

— Но он нам больше не отец! Это ведь он наследник! Старший сын Таллака! Мы все только… его сводные братья. Младшие родственники… Нет… Нет, я отказываюсь…

Сара встала, подошла к нему, просунула пятачок между стальных прутьев, потянулась к его волосам, а он не сопротивлялся.

— Возьми себя в руки, Тур! На бумаге он наш отец! Просто сделаем вид, что ничего не было. Ничего не говорилось. Хутор перепишут на тебя.

Маргидо был непреклонен, как школьный учитель.

— Но он будет здесь жить! Вместе со мной! Ты-то отправишься домой!