Тополиная рубашка
Шрифт:
Неуютно мне было, нехорошо. Но что делать, я шел, пригибаясь от вспышек. Тяжелая капля ударила меня в шею и поползла под ковбойку...
В бане было светло. Горело несколько свечей, причем у двух стояли зеркала. Старуха Степанида неподвижно сидела в своем углу, и свечки отражались в ее очках. Настя широко махала иглой над куском шелковистой белой ткани.
— Здрасте, — неловко сказал я.
Степанида только очками шевельнула, а Настя будто и не слыхала. Все вскидывала руку с иглой. Глафира подтолкнула меня к скамье,
— Сымай одёжку-то...
У меня обмякли коленки и захолодел живот.
— Ка... кую одёжку? — пробормотал я.
— Все сымай.
— З-зачем?
Степанида пробубнила из угла:
— Ты будешь, слушаться или нет? Узнашь зачем, про это сразу не сказывают...
Я промямлил, что не хочу. И даже подумал, что надо зареветь, но не получилось.
— Давай-давай, — поторопила Глафира. — Хочу не хочу, теперь какая разница? Время пришло.
Я умоляюще взглянул на Настю. Но она как раз встряхивала свое шитье и дула на него. Ее лицо было спрятано за тканью.
И все же она отозвалась на мой отчаянный взгляд:
— Не бойся, Тополёнок, так полагается, чтобы обновку нашу примерить...
Что было делать? Я ослабел от всех своих страхов и спорить больше не мог. Отодвинулся к самому краю скамейки, где было больше тени, потянул через голову свитер, стряхнул сандалики...
Ужасно неловко было раздеваться при тетках, но самое главное даже не это. Главное — как я боялся. Слова Насти про обновку успокоили меня лишь самую капельку. Тем более что и голос у нее нынче был какой-то странный.
А вдруг это уловка? Может, они что-то страшное задумали? Вдруг съедят, как обещали в первую ночь? Нет, котел холодный... Или защекочут, как тетя Тася рассказывала! И весь я покроюсь ржавчиной... Да ладно, живым бы остаться...
Я ежился и путался в пуговицах, а Глафира стояла рядом и шепотом поторапливала, пока я не остался без единой ниточки. Тогда она взяла меня горячими пальцами за бока и вынесла к свету, как выносят самовар.
Поставила на табурет. Хихикнула.
— Весу-то в ём, как в пухе... Дунь, дак и так полетит, без етого...
— Цьщ, — сказала Степанида.
Я стоял съеженный, тощий, беззащитный и ничего не понимал.
Но это было совсем недолго. Шагнула ко мне Настя, взмахнула над головой своим шитьем, и по мне пробежали прохладные шелковые волны — широкая белая одежда накрыла меня до колен.
Только не думайте, что я обрадовался. Я еще больше перепугался. Показалось, что обрядили меня в какой-то саван. А саваны — это же все знают! — наряд для того света.
Настя шагнула назад. Странно улыбнулась. Степанида прищуренно глядела сквозь очки. И наконец сказала она не бубнящим, а ясным голосом:
— Ну, Глафира, давай!
Что они задумали? Что "давай"? Ай!..
Глафира быстро нагнулась и рванула из-под меня табурет! И я грохнулся на пол!
То
И повис в этой пустоте.
В воздухе повис. В полной невесомости, от которой перепуганно и сладковато замерла душа.
Я дрыгнул ногами. Меня медленно развернуло, опустило к полу. Я уперся ладошками, ощутил свою тяжесть, обалдело вскочил...
И услышал, что ведьмы смеются.
Они не просто смеялись. Они хохотали от радости! Степанида булькала, сипела, вскрикивала, отгибалась назад и хлопала себя по толстому животу. Очки ее упали. Сквозь смех она причитала тонко и с привизгиванием:
— Ох ты, золотце мое! Огонек мой ясненький! Солнышко мое летнее! Ах ты, ласточка моя летучая!
Глафира топталась надо мной и с кашляющим смехом всплескивала руками.
— Ну, Тополечек! Ну, обрадовал ведьмушек!
Настя подхватила меня, прижала, чмокнула в щеку, покружила, поставила. Горячо сказала:
— Тополеночек наш, спасеньице наше! Ох, молодец!
Я не понимал, почему я спасеньице и молодец. Совсем обалдел. Но сквозь обалделость пришла все же догадка, что ничего страшного не будет. Наоборот, все мной довольны!
Тут же я осмелел и спросил сердито:
— Чё веселитесь-то? Хоть бы объяснили толком...
— Дак ведь летаешь! — взвизгнула Степанида. — Не понял, что ль? Получилося у нас!..
Настя радостно объяснила:
— Ты же теперь летать можешь. Рубашечка-то твоя из тополиного пуха волшебная получилась. — Она отошла в дальний угол. — А ну, попробуй! Лети ко мне! Ну?
Как это лети? Я не мог. Я не умел. Чего это они выдумали!
— Да не боись, — прошептала Глафира. — Ты только захоти. Потянись каждой жилочкой, куды полететь хочешь, постарайся, тогда получится.
Свечи пылали и отражались в зеркалах. Настя смотрела на меня очень большими, очень темными глазами. Потом протянула ко мне руку. Губы ее шевельнулись: "Ну, Тополек... "
Может, я правда умею летать? Вот сейчас приподнимусь над половицами, вытянусь в воздухе, медленно подплыву к Насте, возьму ее за палец... Ну? Давай же!
Меня приподняло, бросило к Насте очень быстро, она отскочила. Я зацепил плечом печку, треснулся о пол, охнул. Настя меня опять подхватила.
— Ой ты, маленький мой... Ушибся?
Я ушибся. Но это была чепуха! Зато я все же полетел! Неуклюже вышло, потому что уменья нет, но я научусь. Сейчас...
— Пусти, — шепнул я Насте. Она разжала руки, и я повис в воздухе. Заболтал ногами, зацарапал руками пустоту, будто поплыл по-собачьи. И поднялся к потолку. Потом тихо-тихо опустился на скамью. Сердце у меня не билось, а упруго сжималось и разжималось, и при каждом разжимании я торопливо переглатывал. Наверно, от волнения. Но я не чувствовал этого волнения, только радость чувствовал.