Топор гуманиста

Тюрин Александр Владимирович

Я подошел к окну.

– В движении вперед можно обойтись без бронебойных стекол? А, шеф?

Но шефа уже и след простыл.

Делать было практически нечего, ни тебе научно-популярных книжек, ни порнографических журнальчиков, ни телека. В такой ситуации ставить цели, задачи и вообще позитивно мыслить как-то не хотелось. Смеркалось, свет никто не включал, тени сгущались. Стало казаться, что мебель совсем не на тех местах, где была раньше.

Ощущение

ужаса, желание броситься к двери и в то же время полное отсутствие воли. Просто как во сне-кошмарике.

Я посмотрел на ножки рояля и неожиданно они мне показались невероятно сексуальными. Я погладил клавиши – до чего же приятное ощушение.

Но потом я заставил себя отшатнуться. Я высвобождаю сновидению и неудержимо становлюсь ДРУГИМ. А хочу ли я становиться другим и черпать полной ложкой из новой бочки с дерьмом? А не дать ли мне деру отсюда?

Я попробовал взять стул и шарахнуть им в пуленепробиваемое окно. Не вышло. Венские стулья до одного были на крепчайших болтах и без ключа соответствующего размера не стоило к ним и подступать. Все тут было приклепано и посажено на цепь с замком: и тумбочка, и шкаф, и рояль-сука. Отломать его крышку тоже не вышло, она держалась на жутких стальных петлях. В общем, весь рояль был бутафорный, из стали, которую снарядом не прошибешь. Постукивание моего малогабаритного кулака по стеклышку ничего, конечно, не дало, также как и каратистские пинки ногами. Впрочем сейчас на ногах были не армейские боты, а легкие тапочки.

В общем бился я с металлорганическим стеклом, как Евпатий Коловрат, устал до такой степени, что слюна потекла.

Все, попалась птичка, стой. Я притиснул глаза к умопомрачительному стеклу. За бортом психушки текла нормальная жизнь. Я даже различал знакомого мне пенсионера, который опять-таки любовно стриг живую изгородь у своего домика. Везет же людям, была у гражданина честная работа, а теперь честный, хотя и несколько тупой отдых.

Вначале я позавидовал ему, а потом разозлился. Микроб же он. Человекообразный микроб в питательном бульоне. Вкусненькое поглощает, невкусненькое выделяет, задницу держит поближе к теплу, любит уют и все такое. Может, склепал пару ребятишек. И будут они такими же микробами, как и он. А я не буду.

И неожиданно преграда растаяла, и стекло, и стена. И даже пейзаж за окном. Я видел только канатики из клейкой слизи, протянувшиеся от неба до земли, вдоль и поперек. По этим тяжам ползали слизневидные существа, соплевидные сгустки живого теста. Сгустки побольше втягивали сгустки поменьше, слипались и разлипались, выдавливали из себя гадость, делились пополам. Я теперь понимал, каков наш мир в истинном обличье и это вызывало законное омерзение. Я так хотел, чтобы дыхнуло огнем на всю эту дрянь.

Я полетел вдоль слизневых тяжей как электрический импульс. То есть, я конечно не знаю, что чувствует электрический импульс, когда разбегается по множеству проводков, но вот такое сравнение пришло на ум. Я образовывал стаю птиц. Они были лишь следствием моего движения, того изменения, каковое я производил в реальности и внереальности. Не будь меня, они мгновенно бы обратились

в ничто, а так я задавал их судьбу, их время. Я озирал землю сверху, она до смешного была похожа на шлейф из хлебных крошек, тянущийся от полюса к полюсу, на бесконечную дорогу, уходящую в вечность…

Затем я как бы сорвался с большой высоты, разверзлась пустота в животе, поташнивать стало, в общем развезло…

Падение закончилось благополучно, я, чувствуя облегчение, очутился в каком-то темном зале, с широкими колоннами по сторонам. Впрочем у зала не было одной стены и в него просачивался довольно сумеречный свет. Я пошел ему навстречу и вскоре оказался в очень малоприятном мирке. Белесое плоское небо, корчиневые горы с совершенно вертикальными склонами, кубические белые холмы. Изведав минуту-другую полной растерянности, наконец въехал в ситуацию – я нахожусь в комнате, только стал слишком мелким, мышью что ли или какой-то другой крохотной тварью. А затем ощутил импульс, к которому принадлежал теперь. У меня были свои узкие тоннели, разрешенные и запрещенные пути, полюса притяжения. О, сыр и крупа, вечные объекты страсти, о бесчисленные серые подруги, источники вожделения, в вас мое бессмертие. Я и в самом деле мышь…

Потом я был стеной и шкафом, просто сквознячком. Вскоре я не мог разобраться, кто же я, что меня тянет и что отталкивает, я стал то ли всем, то ли ничем, как запутавшийся герой песни "Интернационал". Я никогда не исчезал, я был всегда и везде…

Потом зрение мое замутилось, как ветровое стекло автомобиля где-нибудь в Череповце, и я едва добрался до мягкой поверхности, чтобы опуститься на нее задницей. Когда взгляд прояснился, то первом делом вперился в работающий экран. Там показывали мне Бекки и Хелен. Мисс Федорчук что-то лопотала и зыркала похотливыми глазами-блестками на Бекки. Та вела себя расслаблено, понимая, что от податливости зависит ее благополучие. Увы, обе бабы сейчас выглядели для меня какой-то пакостью.

Другой экран показывал жену мою Риту, она была грязной и оборванной, ползала в каком-то засраном подвале словно опарыш. Я понял, что эфир прямой. Но как не искал в себе жалость, ничего такого не нашел.

А затем спиной уловил, что не один. Обернулся и в самом деле – в кресле с высокой спинкой, что располагалось у окна, сидела мать. Как раз в той одежде, в которой ушла на последнюю охоту.

– Ты здесь? Значит, все обошлось. Хорошо, что ты добралась до этого хреновенького канадского городишки, который немногим лучше, чем Няксимволь – здесь тоже хватает шаманов.

Я подошел ближе. Какая там мать. Это была Хелен. Странно, что я их спутал.

– В самом деле, какая разница. Посчитай, сколько у тебя было мамаш за несколько миллионов лет?– предлагает Хелен.

Мне кажется это правильным. Наверное, я окончательно свихнулся.

– Как такие спорные суждения вылетает изо рта руководителя солидной фирмы?

– Более чем солидной. С полудня мы обладаем многомиллионными активами.