Топот бронзового коня
Шрифт:
Магна покраснела, но нашла в себе силы поддержать начатую тему:
– Я бы тоже не возражала против новой встречи.
Не была в стороне и бабушка Комито. Провожая гостя, наклонилась к нему поближе и проговорила вполголоса:
– Вы, по-моему, очень ей понравились.
Молодой человек, зардевшись, приложил руку к сердцу:
– Я весьма польщён. Благосклонность падчерицы самого Велисария дорогого стоит!
– Непременно заходите ещё.
– Обязательно воспользуюсь вашим приглашением.
Разумеется, предложение Хосрова о мире было радостно встречено императором.
В то же время ситуация в городе складывалась сложная. Участились разбои и поножовщина, недовольных становилось всё больше, а сенатор Пров не сидел сложа руки, и его доверенные лица проводили работу среди димотов - ярых сторонников как «синих», так и «зелёных», тайно раздавали оружие, брали на содержание стасиотов - заправил в партиях ипподрома. Основное возмущение нарастало по двум линиям - экономической и религиозной. Стасиоты и настраивали народ: мол, куда мы идём с этими грабительскими поборами и расколом Церкви? Почему автократор бездействует? Нужен ли такой самодержец? Может, поменять на другого - скажем, на Ипатия, потому что тот - племянник Дикора?… Разговоры на эти темы слышались повсюду. Было достаточно искры, чтобы вспыхнуло всё вокруг - как в прямом, так и в переносном смысле.
Кризис разразился вслед за Рождеством - в январе 532 года.
Игры на ипподроме открывались 10 января. Цирк был полон, гомонил, бурлил, все собравшиеся ждали появления автократора. Зазвучали трубы и барабаны, вдоль кафисмы (царской трибуны) выстроились гвардейцы его величества, и народ увидел Юстиниана, облачённого в красное, а на голове самодержца сверкала стемма - металлический обруч, изукрашенный золотом, драгоценными каменьями и эмалью, на венце был крест, по бокам - подвески из жемчуга. Василевс казался несколько усталым - за прошедший год он слегка спал с лица; видимо, бессонные ночи и кипучая деятельность по выстраиванию государственной власти отражались на его самочувствии. Или сильно переживал, что ему изменила Феодора? Кто знает! Весть о смерти ул-Кайса царь воспринял достаточно равнодушно и в своих разговорах с императрицей больше никогда не вспоминал об арабе.
Тот январь был довольно мягкий (мы сказали бы сегодня - «плюсовая температура»), и совсем не влажный, сухой. Иногда даже солнце появлялось из-за войлочных туч.
И Юстиниан появился в цирке, как второе солнце. Ипподром взорвался: «Аvе, imperator! Vivat, Vivat!»
Неожиданно с западной трибуны, где сидели «зелёные» и «синие», выделилась группа возмущённых мужчин, явно разгорячённых выпитым, и решительным шагом двинулась к кафисме (находившейся на восточной стороне цирка). Перед рядом гвардейцев люди остановились, и главарь прасинов - разлохмаченный, с длинными развевающимися космами, в грязном зелёном плаще - поднял правую руку и довольно грозно сказал:
– Многие лета,
Император молчал. Он, по этикету, никогда не снисходил до разговоров с простыми подданными. За него отвечал специальный чиновник, называвшийся мандатором. Это был человек средних лет с грубоватой внешностью выходца из низов; на его плаще выделялись нашивки, соответствующие должности и званию.
– Что ты хочешь, Мина?
– произнёс мандатор.
– Я желаю защиты его величества.
– Что с тобой стряслось?
– Убивают наших. Только что убили торговца дровами в Зевгеме. А до этого - сына Эпагата, ты знаешь. Мы пошли к спафарию Калоподию за защитой, а меня он прогнал, не выслушав до конца. Если нет правосудия в этой стране, мы начнём вершить его сами.
У чиновника в глазах появилась злость. Он ответил Мине:
– Прекрати возводить напраслину на спафария.
– Я не возвожу, правду говорю, августейший. За последние десять дней - двадцать шесть убийств в нашем Зевгеме!
– Кто же убивает, по-твоему?
– удивился мандатор.
– Ясно кто - венеты. Ты их прикрываешь, и они бесчинствуют.
– Замолчи, несчастный!
– оборвал его представитель Юстиниана.
– Или прикажу тебя обезглавить. Здесь народ собрался наблюдать за бегами. Попереживать за своих возничих. Вместо этого вы устраиваете скандалы, драки и резню, а потом сами жалуетесь, будто вас притесняют. Где же логика?
– Убивают нас не в драке на ипподроме, а исподтишка, тайно, подло. И никто не хочет отвечать за содеянное. Если власть не наводит в стране порядок, мы её заменим.
– Ты договоришься сейчас!
– Мне уже терять нечего. Есть предел терпению. Мы молчали, сколько могли. А теперь намерены высказать тебе всё!
– Я в последний раз говорю: замолчи немедленно. Ты вообще не имеешь права раскрывать рот, ибо не крещён.
От подобного заявления Мину передёрнуло:
– Кто, по-твоему, не крещён? Я, по-твоему, не крещён? Я крещён с рождения, я с рождения православный!
– Ты не православный, а манихей. Манихеи - хуже иудеев.
Тот позеленел, сделавшись лицом одного цвета со своим облачением:
– Пресвятая Богородица! Ты назвал меня манихеем, хуже иудея? Ты поплатишься за эти слова, как Иуда!
У мандатора сжались кулаки:
– Я велю сейчас тебя заковать, а к утру повесить!
– Не имеешь права. Ибо только Бог распоряжается нашей жизнью. Ты не Бог, трижды августейший, хоть и представляешься Богом. Ты всего лишь сын иллирийского крестьянина Савватия, про которого я могу сказать лишь одно: зря он появился на свет и родил Петра - попустителя убийц!
Это было неслыханной дерзостью. Оскорблять императора прямо в его присутствии! И за меньшие провинности многие бедняги отправлялись на виселицу, ведь не зря весь Константинополь кишел доносчиками, а судебные власти зачастую не утруждали себя долгим разбирательством, поиском свидетелей, веря обвинениям, даже анонимным. Ну, а тут - в открытую, на глазах у всего народа!
Впрочем, не успел мандатор повелеть арестовать Мину, как вперёд вырвались венеты («синие»), и глава их, Флор, заорал на главу «зелёных», потрясая руками: