Тора Бора
Шрифт:
Шок, нокдаун -- это тоже не объясняет состояние. Неотступный вопрос "почему", "за что" -- вот что владело Америкой. В какую-то минуту, для каждого в свою, Америку посетило еще одно -- обида. Жгучая, невыразимая, можно сказать, бездонная. И вскоре сменилась глухим, тоже невысказанным пониманием непреложной, простой истины -- каждый умирает в одиночку. И если сейчас не собраться, не встать, не отразить, не ответить стократ, то можно забыть, что был такой дерзновенный проект -- Америка.
Надо будет признать -- американская мечта это
Очень многое, что происходило в душах американцев, оставалось за кадром. В этом смысле Америка очень закрытая страна. Может быть, одна из самых закрытых. Всякий рядовой американец, а не рядовой тем более, знает -личные открытия и прозрения лучше всего навечно консервировать в черепной коробке. Даже осознав, почувствовав причины случившегося, поняв всю неизбежность, американец этого никогда не скажет. Не выплеснет боли, своим страхом ни с кем не поделится. Это он может сделать лишь в исключительном случае, да и то, наверное, не вслух...
Но момент истины все же был.
Многим случившееся показалось... закономерным. И даже справедливым. Да, именно так. Или, увы, именно так. До горечи справедливым и заслуженным.
Не может так быть устроена жизнь, чтобы среди не самого приспособленного для счастья мира безнаказанно существовал особый остров благополучия, счастья. Мир не столь подготовлен к тому, чтобы, корчась в судорогах проблем, благожелательно взирать на чужую безмятежную жизнь. Впрочем, дело даже не в этом. Большей своей частью мир оказался не готов брать пример с очень этого желающей Америки. Мир тягомотен, инертен, он закостенел в предрассудках, моралях и ветхозаветных принципах, которые по каким-то далеким от рационального причинам никак не хочет оставить. И вся миссионерская роль Америки, ее стремления, ее даже самые искренние желания дать, подарить, преподнести миру и мечту и все механизмы ее достижения оказались зряшны.
Совсем недавно это уже случилось с коммунистической системой, вооруженной "самой передовой" теорией и практикой достижения недостижимого... Может, несколько по иным причинам, но мир также не принял чужих дерзновений. Они оказались обречены. Как Союз, его архитекторы и лидеры чего-то не увидели, не поняли, не учли на излете двадцатого века, так и Америка, ее прорабы и вольные каменщики увлеклись чем-то несвойственным миру и человеку на старте нового века.
Это все равно, как пировать на лужайке -- с бассейном, слугами и резвящимися детишками -- для того, чтобы привлечь внимание других, побудить их жить так же. Ты одного не учла, Америка, -- из-за пределов лужайки на тебя смотрят иные, чем ты, люди. С другими жизнями, святынями и мечтами. А если не иные, а такие же, как ты, то тем хуже.
Летел булыжник в сторону лужайки...
11 сентября 18:35, Москва
– - Юра, это ты?
– - Да, мама.
– - Ты рано сегодня.
Сколько он себя помнил, его мать всегда произносила эту фразу. С той лишь разницей, что изредка меняла "поздно" на "рано".
– -
– - Он скинул плащ, переобулся и прошел в комнату.
– Здравствуй, родная, как ты?..
– - Звонила Светлана. Хоть твоя дочь никогда ни в чем не признается, но у нее размолвка с любимым.
– - Выложила мать, опять-таки, как всегда, главное. -- И в кого она у нас такая Зоя Космодемьянская?
– - В бабушку.
– - Улыбнулся Юрий Михайлович.
– - Между прочим, я спросил, как ты...
– - Знаешь, что сегодня случилось в Американских Штатах?
– - Поднялась, охнув, с оттоманки мать.
– - Антонина! Где эта сонная клуша? Антонина, не слышишь, пришел Юрий Михайлович! Подавай сюда, в залу...
– - Не надо, мама, я перекушу на кухне.
– - Что значит на кухне?
– - Поджала губы Мария Петровна.
– - Ты пришел со службы к родному очагу, тебя ждали... Такой порядок заведен не нами, не нам его и ломать...
– - Хорошо, я сдаюсь.
– - С его матерью спорить было бесполезно.
– - Лишь пойду помою руки и переоденусь.
Через несколько минут они чинно уселись за столом. Их горничная Антонина, чуть моложе Марии Петровны, споро и просто накрыла. Салат, хлеб, фамильная фарфоровая супница. Суп разливала по тарелкам мать. Скрестив на животе руки Антонина ждала, пока Юрий пригубит первую ложку.
– - Вкусно!
– - Поднял он глаза.
Удовлетворенно кивнув, Антонина отбыла готовить второе.
– - Так что там у Светланы?
– - Юрий потерял надежду узнать, как чувствовала себя сегодня мать.
– - О, у Светы все замечательно! У нее всегда все замечательно.
– Низкий голос Марии Петровны демонстрировал недовольство, но выдавал ее нежность.
– - У ее Генриха много работы, у них все есть, у них была вечеринка... Словом, я приказала, чтобы она приезжала домой, в Москву. Не то одичает там с этим...
Мария Павловна недолюбливала зятя, увезшего ее несравненную Светку в прошлом году в Германию.
– - Приказала?..
– - А с вами по-другому нельзя, просьб вы не понимаете.
– - Отмахнулась матушка.
Мерно постукивали ложки, а со стен смотрели темноватые писанные маслом, акварелью и фотографические портреты. Здесь было тихо. Шумная жизнь мегаполиса не достигала их арбатского дворика. Здесь текла своя жизнь. Если бы не обязательные для нашего века электричество, телевизор, телефон, можно было бы почувствовать себя в Москве времен Пушкина, жившего по соседству.
– - Как у тебя прошел день?
– - Поинтересовалась матушка.
– - Как обычно. Все хорошо, мама.
Мария Павловна подняла брови -- ну, еще бы! Другого ответа она и не ожидала.
За чаем Юрий Михайлович вспомнил слова матери об "Американских Штатах". Хорошо еще не о Северо-Американских, улыбнулся он. Тоже отпечаток давно ушедшей эпохи. Даже при том, что его мать целиком принадлежала веку двадцатому, была и комсомолкой, и членом партии -- с сороковых до девяностых, с годами она все более походила и обличьем, и речью на фрейлину двора.