Торговец кофе
Шрифт:
– Очень интересно, но я хотел узнать о том, как обстоят дела в торговле кофе сейчас, а не среди абиссинских козопасов.
Алферонда приподнял одну бровь:
– Никакой оживленной торговли кофе за пределами Востока не существует, и ее контролирует Ост-Индская компания. Для всех прочих мало что остается.
– Да, но ты говоришь о Востоке. Может быть, кофе станет популярным здесь, в Европе. Например, я не люблю спать. Мне это кажется тратой времени. Если вместо этого я смогу пить кофе, я буду очень рад.
– В конце концов тебе придется спать, – сказал Алферонда, – но я тебя понимаю. Люди, которые пьют
Мигель посмотрел вокруг:
– Ничего подобного я здесь не вижу.
– Турки не одобряют присутствие женщин в таких общественных местах, как кофейная таверна. В подобных местах удовольствия, за которые вы платите, предоставляют мальчики, а не женщины.
– Это довольно странно, – сказал Мигель.
– Для нас – да, но им это нравится. В любом случае держи меня в курсе по поводу своего интереса к кофе. Если я смогу быть чем-то полезен, можешь на меня рассчитывать. Но соблюдай осторожность. Кофе – это напиток, который возбуждает великие страсти в людях, и, если относиться к нему недостаточно серьезно, ты рискуешь выпустить на свободу великие силы.
Мигель допил остатки напитка, проглотив немного гущи со дна. Она неприятно осела во рту.
– Ты второй человек, который предостерегает меня по поводу кофе, – сказал он Алферонде, утирая рот рукавом.
Ростовщик вздернул голову:
– Ненавижу быть вторым. Кто же первый?
– Ты не поверишь, но это мой брат.
– Даниель? Если он отговаривает, это достаточное основание, чтобы заняться этим. Что он сказал?
– Только, что это опасно, – сказал Мигель. – Он откуда-то узнал о моем интересе. Он говорил, будто я бормотал что-то спьяна, но я в это мало верю. Более вероятно, что он опять обыскивал мою комнату.
– Я не стал бы обращать внимание на его предостережение. У твоего брата, прости меня, мозгов не больше, чем у слабоумного сына Паридо, которого тот запирает на чердаке.
– Мне это показалось странным, – сказал Мигель. – Может быть, он как-то узнал, что я думаю заняться торговлей кофе, и хочет отговорить меня назло. Ему не нравится, что я путаюсь с его служанкой.
– Она хорошенькая. Тебе она нравится?
Мигель пожал плечами.
– Наверное. Мне нравится ее внешность, – сказал он рассеянно.
На самом деле он считал ее дерзкой, но она первой начала флирт, а Мигель с ранних лет знал, что мужчина никогда не отказывает пылкой служанке.
– Но не такая хорошенькая, как ее хозяйка, да? – сказал Алферонда.
– Это правда. Моему брату не нравится, как я с ней разговариваю.
– Да? – Лицо Алферонды расползлось в широкой улыбке. – А как ты с ней разговариваешь?
У Мигеля было такое чувство, что он попал в ловушку.
– Она приятная, симпатичная и с живым умом, но Даниель ничего этого не ценит. Мне кажется, ей доставляет удовольствие разговаривать со мной время от времени.
Алферонда поднимал и опускал брови и раздувал ноздри.
– По-моему, раввины поступили совершенно правильно, аннулировав заповедь, запрещающую адюльтер.
– Не смеши меня, – сказал
– Насколько я знаю, Мигель Лиенсо любит иметь дело с хорошенькими девушками и обычно не сожалеет об этом.
– Я не собираюсь укладывать в постель жену своего брата, – сказал он. – В любом случае она слишком добродетельна, чтобы это допустить.
– Может быть, Господь, слава Тебе, поможет, – сказал Алферонда. – Когда мужчина жалуется на добродетельность женщины, это означает, что либо он уже ее поимел, либо жаждет это сделать. Я считаю, это хороший способ отомстить брату за его несносный характер.
Мигель хотел возразить, но потом передумал. Оправдывается тот, кто виновен, а он ничего плохого не сделал.
Из "Правдивых и откровенных мемуаров Алонсо Алферонды"
Я относительно успешно играл на бирже какое-то время, когда купец-тадеско обратился ко мне с предложением, которое показалось мне одновременно соблазнительным и выгодным. В последние годы тадеско, или евреи из Восточной Европы, становились все более и более заметными в Амстердаме, и это отнюдь не радовало маамад. Хотя среди португальских евреев хватало нищих, среди нас были также и богатые купцы, которые могли позволить себе тратиться на благотворительность. Наша община заключила договор с властями Амстердама, что мы будем жить обособленно, сами заботиться о нуждающихся и не будем обузой для столицы. Таким образом, мы заботились сами о себе, но среди тадеско почти не было богатых людей, а подавляющее большинство жило на грани нищеты.
То, что мы носили бороды и яркую одежду, отличало нас от голландцев, но мы гордились этим различием. Но как аккуратно мы ни стригли бы бороды и какие скромные костюмы ни надевали бы, португальского еврея сразу узнавали повсюду в городе. Однако маамад считал, что наши коммерсанты исполняют роль послов. Нашими пышными нарядами мы словно хотим сказать: "Обратите на нас внимание. Мы отличаемся от вас, но мы достойные люди, чтобы жить вместе с вами на вашей земле". Более того, глядя на бедных членов нашей общины, они могли подумать: "Ага, эти евреи кормят и одевают своих нищих, освобождая нас от обузы. Не такие они и плохие".
Итак, проблема тадеско. Они прослышали, что Амстердам – рай для евреев, и хлынули в наш город из Польши, Германии, Литвы и других мест, где подвергались жестоким преследованиям. Я слышал, что в Польше издевательства отличались немыслимой жестокостью: мужчин заставляли смотреть, как мучают их жен и дочерей, маленьких детей завязывали в мешки и бросали в огонь, мудрецов заживо закапывали с убитыми членами семьи.
Естественно, парнассы с сочувствием относились к этим беженцам, но они привыкли к благополучной жизни в Амстердаме и, как разжиревшие богатеи в любой стране и любого вероисповедания, не хотели жертвовать своим покоем ради благополучия других. Их опасения не были беспочвенными, и они не могли допустить, чтобы улицы Амстердама заполонили евреи-попрошайки, евреи-разносчики и еврейки-проститутки. Голландцы в подобном случае, естественно, аннулировали бы свой великодушный договор. Маамад пришел к заключению, что справиться с общиной тадеско будет легче, если ограничить ее рост.