Торговка
Шрифт:
И тут же я услышала чмокающий звук удара, «чебурек» уронил канистру, упал на четвереньки и замычал, мотая головой.
Все остальное происходило в полном и каком-то гулком молчании. Если не считать того, что Рагозина вопила и рыдала взахлеб, присев на пол в углу и закрыв в ужасе голову руками. Хотя на нее и внимания никто не обращал.
Над головами сцепившихся мужиков взлетали то кулаки, то табуретка, со стеллажей с грохотом падали поддонны и ящики с рыбой. Слышалось тяжелое дыхание, хрип сдавленного горла, мат вождя, который уже тоже сидел на полу, скорчившись, и раскачивался, как китайский
Я озверела. Целясь в чью-то харю, метнула тяжелый чайник с водой. Кожаные спины набежавших с улицы каких-то еще мужиков сплошняком закрыли в углу Трофимова. Я, дико заорав, схватила гирю на пять кило, прыгнула на эти спины, долбанула в чью-то маковку, вцепилась зубами в волосатый загривок и стала царапаться и драть чье-то горло. Но тут мне сзади дали по башке, отшвырнули прочь, я сильно ударилась о металл ларя и отключилась.
Когда, наконец, серая муть стала оседать, я, открыв глаза, увидела сцену, которая возмутила меня до печенок. Трофимов сидел на корточках перед бледной, как полотно, Катькой, ласково гладил ее по головке и, утирая ей ладонью слезы, приговаривал бодро и успокоительно, как маленькой девочке, с трудом шевеля разбитыми губами:
— Больше страшно не будет, понимаешь? Ты умница… Здорово орешь! Ты же просто замечательно орешь! Прямо как боевая тревога!
Ничего себе новости! Это же я ринулась на его спасение, как отважная черная пантера, а вовсе не Катька! А он чуть не облизывает эту трусливую сучку, как будто нет ничего важнее, чем утирать платочком ее поганые беспомощные глазоньки и щечки!
— Кончайте треп! — сказала я хрипло и злобно. — Где эти?
— Так я же и говорю: она так орала, что небось сюда теперь как минимум служба спасения чешет… Охрана — это уж точно! Так что эти слиняли… Может, просто добивать не стали, чтобы из-за ерунды не следить… — Трофимов наконец соизволил обратить на меня внимание.
Он сильно закашлялся и сплюнул в мятый платок кровью. Только тут я разглядела, что верх его олимпийки беспощадно изорван, на крепком голом плече сочатся порезы, он то и дело морщится от боли, а гладит Рагозину левой рукой, потому что правая обмотана моим вафельным полотенцем, и оно тоже густо пропитано кровью, тяжело капавшей на пол.
— Подрезать хотели, — объяснил он мне. — Ну публика! Как же я теперь за баранку возьмусь? Жить небось надо? А? Это ж недели две заживать будет, не меньше!
Прилавок, через который, видимо, ушли эти сволочи, был сдвинут. На черном асфальте плясали струйки дождя, искрясь в свете фонарей. К нам никто не шел, как будто ничего и не случилось. С грязных колес трофимовской «Газели» стекала жидкая глина.
— Где же охрана, Корноухова? А? Их же тут навалом! — возмутилась Катя.
— Может, этим абрекам просто смыться дают? Для собственного спокойствия? Или им заплатили, — заметил Трофимов.
— Здорово вы влипли, Никита?
— Нормально…
Он был горячий, раскаленный драчкой, и вдруг засмеялся растерянно, кривя разбитые губы:
— Ну история… Бой в Крыму, все в дыму… А ты ничего… — повернулся он ко мне. — Не трухаешь! Прямо на горб одному десантировалась! Спасибо…
Наконец-то! И я дождалась!
Мне стало очень приятно.
— Да это со страху, — ответила я с кокетливой скромностью.
Никита подобрал находку, нажал на кнопку. Сверху выдвинулись два штырька, между которыми, сильно затрещав, мелькнула искровая змейка.
— Эта фигня — электрошок, — почему-то очень довольно сказал он. — Они мне ею все в пузо тыкали! Но не достали… Ну, класс! Знаете, сколько она стоит? Мне при моей работе — самое то! А то одну монтировку под рукой держишь. Да еще баллончик с перцем. Им только от плечевых девочек отбиваться… Слушай, подруга, а с чего эти айзеки тебя на абордаж взяли? Кому ты дорогу перешла? Ты хоть догадываешься, бизнесменша?
— Думаешь, айзеки? А может, Дагестан? Я их в первый раз вижу, — задумалась я.
Он мне помог подняться на ноги, и я закурила. Пальцы дрожали.
— Ну, дед Хаким! Ну, вонючка… Хоть бы предупредил! — бормотала я, ковыряя икру в бочке и принюхиваясь к тошнотворному запаху бензина. — Вот скоты! Всякое бывало. Только вот такого — чтобы все в помойку — ни разу! Тут же тыщ на четыреста по минимуму! Я у него никогда на столько не брала! Где, говоришь, их фура стоит? На Каширке? Значит, в Москву дед не суется… Похоже, опять закрыли для этого Хакима Долбоебыча Москву! Что-то они там, короли икряные, не поделят… Может, недоплатил он им… В прошлом году тоже такое было. Ультиматум ему, что, мол, московские возможности — не для его фирмы… Видно, теперь он втихаря решился протиснуться. Ну и пошел по таким, как я, распихивать…
— Господи! Нас чуть не поубивали, человек кровью истекает, а ты все про свое, Корноухова!.. Что у вас с рукой, Никита?
— Не лезь, — оттерла я ее плечом. — Я в этих делах побольше твоего понимаю… Ну-ка размотай! Не стесняйся, крови я не видела, что ли?
Я начала бережно и нежно осматривать его сильно порезанную руку, дула на нее, дышала, спрашивала горловым голосом:
— А так больно? А вот здесь? И спине досталось? А головушка как?
И все касалась мелкими порхающими движениями его ежистой прически, горячего и мокрого от пота лица, полуголой груди в плотных пластинах мускулов, на которой уже засыхали мелкие, как маковые зернышки, росинки крови, набрызганные из губ. Потом, уже сильнее, я стала прощупывать, будто проверяя, не больно ли, его бугристые бицепсы, оглаживала бережно крепкую, как камень, накачанную спину. И это занятие — прикасаться к нему — было необыкновенно волнующим и приятным.
Наконец я объявила бесповоротно:
— Штопать тебя, Трофимов Никита, будем в травмопункте. Это минут пять на твоей «Газели»! Поведу твой тарантас я! Не дергайся, права имею… Ты где живешь? Ну это неважно! Я тебя и домой сволоку. Ты на мне погорел, мне и отдуваться!
Показав ему, кто тут хозяйка, а кто — пришей кобыле хвост, я приказала Рагозиной:
— Приберись тут! Вернусь — помогу! Если вернусь…
— Нет, нет!.. Ты… обязательно! — пролепетала Рагозина, глядя ошеломленно, как я заботливо подставляю плечо парню, подсаживая его в кабину, влезаю за баранку и трогаю «Газель». И это было прекрасно, как в какой-нибудь книге про фронтовую любовь, где бесстрашная молодая и красивая героиня склоняется над раненым героем и перевязывает его горячие раны.