Торпеда для фюрера
Шрифт:
Известие о начале войны встретило свердловский поезд уже в Москве. Но расписание движения ещё не нарушилось и не изменилось, и поезд отправился дальше, простояв только положенные минуты.
Софочка, конечно, плакала и только сейчас, после услышанных сообщений и слов пошедшей пятнами от волнения проводницы, окончательно поверила словам мужа. Хотя верила Войткевичу всегда и с первой минуты знакомства, и больше, чем кому бы то ни было, — но всё же предупреждение о грядущей большой войне по-настоящему принять не могла.
Не одна она, впрочем. Даже в Калининском военкомате Киева за считаные часы до получения тревожного оповещения
Отдых, конечно, требовался, — с утра на ногах и за рулём, и сколько всего было, — но смог Яков Осипович подремать всего пару часов. Потом, когда первые «хейнкели» с грузом бомб и мин подлетели к Севастополю, а в военкомат полетели первые срочные распоряжения, поднялся и уставился в тёмное окно, выходящее на запад.
Ещё ничего не было видно и слышно, до первой бомбёжки приграничных аэродромов, укрепрайонов и железнодорожных узлов оставалось больше часа, но спать уже не было никакой возможности. Войткевич смотрел на небо, где только-только начали меркнуть щедрые летние звёзды, смотрел и будто видел, как всё начинается…
Страшно всё начиналось. Ни одна война так страшно не начиналась. И самое страшное в этом начале — железная планомерность с одной стороны, планомерность, фактически не нарушаемая обычными армейскими неполадками и недоразумениями, и трагическая разрозненность усилий со стороны противоположной. Такая, что у тысяч и тысяч опытных командиров и бойцов за считаные дни исчезала воля, вера и надежда, а взамен выползало нечто мягкое, скверное, безразличное.
…А потом уже и на Киев упали первые сотни бомб. И режим работы военкомата сразу же изменился. К девяти часам, когда в трехстах километрах к западу третья волна бомбардировщиков крушила бетон и сталь Владимир-Волынского укрепрайона, лейтенант Войткевич уже строил взвод наскоро экипированных призывников.
К одиннадцати утра девятка «Ю-87» выстроилась в карусель от Мизоча до Здолбунова — и была неожиданно для пилотов встречена совсем не целеуказаниями, а хоть и редким, но прицельным зенитным огнём. Так и не дождавшись сигнальных ракет, пикировщики принялись долбить что попало в бомбовый прицел — и важная узловая станция хоть и пострадала, но работала ещё четыре дня. А в Киеве первые полуторки с неестественно возбуждёнными, равно как и перепуганными красноармейцами, катили к Караваевым дачам, туда, где формировался новый воинский эшелон. На третий день войны лейтенант Войткевич уже поднимал бойцов в контратаку возле Каменца. И даже представить себе не мог, что где-то в трехстах вёрстах на северо-запад жиденькую колонну легковушек и фургонов НКВД, выбиравшуюся из Ровно, застукает крыло «лаптёжников», не нашедших условленный сигнал для бомбёжки. Возвращаться с грузом бомб и нерастраченным боезапасом героям люфтваффе не хотелось — а тут вроде как неплохая добыча. И пилоты «Ю-87», как на учениях, «отработали» цель, да так, что расколотили и подожгли все автомашины. И в числе прочих документов особой секретности и важности, с дымом улетели в бесстрастное полесское небо все доносы и сигналы, все описания
А у Якова Осиповича последовали затем бои под Одессой, первая лёгкая рана и первая лёгкая контузия. В середине сентября — Ишуньские позиции, первый орден, потери, отступление, третий кубик в петлицу, сводная рота морпехов, затем разведрота батальона морской пехоты.
Вновь отступление — и контратака с Керченского полуострова, во спасение осаждённого Севастополя. Наступление ради того, чтобы вытянуть на себя из смертельного полукольца вражеского окружения города-крепости немецкие самолёты и танки, вызвать на себя удары умелых, обстрелянных и стойких вражеских пехотинцев образца сорок первого. Наступление, которое захлебнулось западнее Старого Крыма.
А на острие красноармейской контратаки, даже чуть дальше на запад, уже в ближнем тылу «победоносных германских войск», оказалась его разведрота, внезапным манёвром противника отрезанная от своих.
И не она одна. И посчитали у наших, что никто уже с той стороныне вернётся…
…Они узнали друг друга с полувзгляда, в доли секунды, ещё даже не разглядев как следует. И без малейшего намёка, даже не дрогнув ни единой жилочкой в лицах, изобразили полное неузнаваниеи соответственное равнодушие друг к другу…
Старлей Саша Новик был не только на десять лет младше Якова Осиповича, но и прошёл совершенно иной боевой путь: всё открыто, однозначно и легально. Более того, начинал он в славных рядах НКВД… И вряд ли когда-то предполагал, что может оказаться в ведомственной тюрьме в качестве арестованного. Но об этом позже.
…А Яков Войткевич всё-таки вернулся, и не один, хотя их встретили не объятия однополчан, а пулемётный огонь, — а тут и немцы, опомнившись от внезапности дерзкого прорыва, накрыли остатки разведроты из миномётов; к счастью, это заставило бравого командира «наших» скомандовать своим пулемётчикам прекратить огонь.
Контуженого Войткевича отправили в госпиталь, немного затем помордовали в Особом отделе, но выпустили с минимальными потерями. Уж слишком всё было очевидно, и все уцелевшие бойцы свидетельствовали о своём командире однозначно. Так что весну 42-го Яков Осипович встречал уже старшим лейтенантом на Ак-Монайских позициях и командовал ротой, собранной из весьма разношёрстной и в известной мере сомнительной публики.
В её комплектации — так и хочется сказать: хоть в чём-то, — тогдашнее руководство дивизии опередило общевойсковые тенденции.
А когда немцы сосредоточенным ударом прорвали фронт на Керченском полуострове и началась паника, приведшая к небывалым потерям, Яков повёл свою «особую роту» (название «штрафная» появилось чуть позже, после выхода Приказа № 227) не на восток, в погибельную сумятицу отступающих частей и соединений, а на запад, в тыл врага. И, отбиваясь от преследователей, румын и «добровольцев», через почти полторы сотни километров прибыл в расположение партизанского отряда в горнолесном массиве западнее Судака. И затем уже вместе с Калугинским партизанским отрядом прошёл между Демерджи и южным склоном Чатырдага на Бабуган-яйлу.