Торжествующий разум
Шрифт:
– Мы слишком разные Павел, ты должен это понять. Я хочу, чтобы мы расстались. Так будет лучше. Прощай. Слух спящего Калугина был обожжен.
– У нее есть другой! Нет, она просто… она не любит меня. Какой я дурак, зачем, зачем я совершал глупости! Но она… она, боже… прекрасное милое, любимое чудовище. Такая сильная, такая любимая, такая гордая и жестокая… Судьба, проклятое пятно фортуны на мне, - металось и дрожало в нем.
Мучительно, как мучительно было в те минуты, к которым Морфей вернул его вновь. Но теперь, в настоящем Павел чувствовал свою силу. Но это было сегодня, а тогда? Горек был первый миг. Какими страшными казались часы пришедшие потом. Он не удержался и заплакал.
Теперь он видел все как бы со стороны, его переживания приходили, словно не от первого лица. Он сочувствовал тому, кто должен был нести их тяжесть.
Человек похожий на него с выражением истерзанной души на лице садится в рваное кресло. И перед ним словно призрак того, что он хотел превратить в вечность своей жизни, возникает Мария.
– Как хорошо, что они не видят меня, - мелькает мысль в голове Павла.
У нее черные волосы, но она призрак и борьба с ней бессмысленна. Чужой Павел одевает наушники и можно слышать печальную музыку "Наутилуса". Красивый черный взгляд глаз Марии и Калугин видит всю тяжесть страдания на лице того, другого человека. Но он не чувствует больше жалости к нему, он говорит:
– Хватит, вставай.
Все опять смешивается. Прошлое накладывается на настоящее, покрывая его свет вчерашней тенью. Он вновь чувствует себя собой. Встает. Снимает наушники, идет к уродливому письменному столу и берет на нем маленький листок. Текст записки гласит: "Парк, пятая левая скамейка от памятника Маяковскому, среда 24 декабря. Год этот, в 16:40. Уполномоченный Эвил Эви"
– Кто мог оставить это на моем столе?
Два чувства охватили его в этот момент. Одно из них, шепотом вызывало в нем еще робкое, но неожиданно странное и казавшееся неуместным желание жить. Другое было удивление, непонимание и стремление все же вникнуть в то, что было с ним рядом и быть может, было, им самим. Он задумался и, бормоча с энтузиазмом:
– Кто же ты такой Эвил Эви… - направился в ванную.
Вы когда-нибудь чувствовали воду во сне? Нет, не нужно пытаться вспомнить первый ползки собственной жизни. Речь о другом. Вода это, даже если она не настоящая, всегда холод. Павел не мог сказать, почему он чувствовал воду во сне как холод, а не как тепло, например.
Время вновь перенеслось туда, где он когда-то уже был. Красное Облако был рядом, а Мария уже была далеко.
– Знаешь, Индеец, мне иногда кажется, что мы не такие как все. Может это так, а может, нет, точно я не могу сказать.
– Никто не может сказать. Увидим сами, по тому, как будут развиваться события, и будем ли мы им нужны. Хотя возможно ты уже знаешь того, кто принесет ответ.
Неизвестно почему, возможно потому, что он очень устал (откуда взялось это чувство усталости?), а может из-за неожиданно таинственного ответа Красного Облака, но Калугин и Индеец вернулись к теме разговора лишь на следующий день. Он помнил это даже во сне.
Утром другого дня Красное Облако отправился навещать свою девушку, а Павел занялся выполнением, казавшихся ему нелепыми, поручений бабушки. Он купил молоко и хлеб, вычистил ковер и сделал еще что-то. Что конкретно он не помнил, считая все это ненужной мишурой.
Красное Облако и Калугин встретились только после обеда. Отправившись на прогулку, они принялись обсуждать фильм про казаков, который недавно смотрели.
– Знаешь, откуда взялось слово товарищ?
–
– Нет, а что?
– Это доброе слово. И происхождение у него интересное, казацкое. "Товар ищи!", - это клич, ставший потом формой демократического обращения вольных людей, когда два слова превратились в одно. Так на Руси кроме казаков никто не говорил. Обращение "брат", как родовое, соединяющее по родству, а не по общему делу, сильно отличается от слова "товарищ".
– "Нет уз, прочней товарищества", - говорил гоголевский Тарас Бульба.
– Кстати мои предки из казаков, - добавил Калугин.
– И мои, они с Дона потом перебрались в наши края. Это было уже в ХХ веке. В последние дни пребывания Калугина в гостях "у бабушки" они с Индейцем, отрастившим бороду и длинные волосы, гуляли уже не по девственным лесам, охотясь с луками за разной дичью, а по сырым городским улицам. Им встречались знакомые и незнакомые, странные и обычные, скучные и забавные, в общем, попадались им самые различные люди. Они любили задворки. Ходили по ним, открывая разные новые миры и погружаясь в единственно здесь возможную тишину городских джунглей. Раз им встретились две проповедницы какой-то завезенной в страну с Запада секты. Обе этих дамы, с назойливой скромностью говорили о боге. Всучив двум прохожим в майках с портретами кубинского революционера листки и книги про господа, они стали зазывать наших героев в рай и прочие гущи.
– Спасибо панычки, - поблагодарил их Калугин, с язвительной усмешкой беря толстый религиозный талмуд.
– Хоть мы с богом и на короткой ноге, но все равно возьмем, - не отпираясь, сознавался Индеец, - и в секту вашу непременно запишемся. Непременно, - вежливо раскланивался он.
Едва только пожилые агитаторы царствия небесного чуть удалились, как разорванные в клочья книжицы полетели в урну. Так подействовала чудотворная пропаганда посланцев неба на падкие к истине души Калугина и Красного Облака.
– Неужели нельзя было догадаться?
– спросил Индеец.
– Вот и я не пойму, - смеялся Павел, - как это жены сии не видели что у нас на майках Че, что ли? Или они просто глупы, а может, свет неба заслонил от них истину? Нет, я не говорю, что я не религиозен там, нет, напротив. Но вот так ставить себя перед высшим существом, унижаясь и лепеча нельзя. Это рабство.
– Слушай! Я понял, эврика, понял, в чем фишка, - начал бурно радоваться Индеец, - я понял, вся старая религия хлам и ложь!
– О чем это ты, - смутился Калугин, который вовсе еще не был настолько уверен, что весь хлам есть к тому же и ложь.
– Эти люди, посмотри вокруг, - сделал он охватывавший вселенную жест.
– Они, каждый в отдельности и все вместе, прячутся во лжи, которую придумали не они сами, а те, кто научился обману раньше их. Века назад, когда только и появилась потребность в одном боге и началась эта история.
– Не понимаю я?
– Поймешь! Это было еще при Птолемеях, - начал Индеец свой рассказ, - во времена Птолемея II Филадельфа. Греческие языческие священнослужители в Египте спорили с иудейскими жрецами одного бога. Спор не выходил и греки для порядка, ну и чтобы немного разобраться перевели библию. Прочитали и ужаснулись. Бог изгнал Адама и Еву из рая за то, что они ели яблоко с дерева познания. "Как это так, - говорили греки, - познание высшее благо, а демиург изгнал первых людей за это из рая". Демиург - то есть бог, творец, ремесленник - плохой. А змей - хороший, сделали они первый вывод. Офис - по-гречески змея. В общем, греческие жрецы все обдумали и переосмыслили, как следует. Так родилась новая религия - Офиты. Секта, понимающая писание наоборот.